Снова началась осада и «война двух башен». Архелай приказал соорудить огромную башню на стене прямо напротив римского осадного сооружения, которое понтийцам не удалось сжечь в ту бурную ночь. С этих башен враги взаимно осыпали друг друга всеми видами метательных снарядов; наконец Сулла, установив на своей башне катапульту, выпускавшую по двадцать тяжелых свинцовых снарядов разом, расшатал башню Архелая и сделал ее неустойчивой, так что тот счел за лучшее вывести из нее своих людей, а саму башню переместить со стены вниз.

Пока происходили все эти бои, инженерные работы по сооружению насыпи не прерывались. Но вот наконец настал тот момент, когда на ней можно было устанавливать осадные орудия. Их стали придвигать и втаскивать на насыпь – но в это время она вдруг начала стремительно проседать. Это Архелай не сидел сложа руки, а подвел под нее подкоп, незаметно вынося из него землю. Римляне успели оттащить орудия и вновь насыпать землю на нужную высоту. Однако понтийский подкоп дал Сулле хорошую возможность для ответных мер – и вот, идя по следам понтийских «кротов», римляне начали подкапываться под крепостную стену. Это была трудная и опасная работа, тем более что под землей, в кромешной тьме, римские воины сталкивались с понтийцами и вступали с ними в ожесточенные схватки. Когда подкоп был подведен под самую стену, Сулла приказал бить по ней тараном – и в конце концов она рухнула прямо напротив сооруженной Архелаем осадной башни. Это сооружение стало следующей целью атаки – на ее штурм были брошены самые отважные воины с лестницами; ее осыпали горящими снарядами, и она запылала. Одновременно с этим при помощи пакли были подожжены и основания стены, которые держались деревянными балками; когда эти балки сгорели, рухнули еще несколько участков стены, а воинам, которые стояли на ее сохранившихся частях, казалось, что стена у них под ногами сотрясается и вотвот упадет. Казалось, успех был близок. В проломе Сулла возвел сторожевое укрепление, которое стало опорным пунктом для его воинов. Он постоянно сменял уставших, бросал в пролом все новые и новые свежие отряды со штурмовыми лестницами, подбадривал дрогнувших, то уговаривая их, то угрожая им, в общем, деятельно руководил штурмом. Однако численное превосходство понтийской армии все еще продолжало сказываться. Архелай сменил дрогнувших воинов новыми отрядами и вновь и вновь бросал их в атаку на римлян. Обе стороны сражались с исключительным мужеством, но, как известно, потери штурмующих обычно больше, чем у обороняющихся. В конце концов Сулла, озабоченный понесенным уроном, к удивлению неприятеля, велел протрубить сигнал к отходу.

Воины Архелая, отбив штурм, всю ночь трудились над восстановлением разрушенной части стены. Кроме того, изнутри, в районе бывшего пролома, было возведено дополнительное укрепление в виде полумесяца. Таким образом, Сулла, когда вновь решился на штурм и вошел в город на месте старого пролома, оказался в крайне затруднительном положении, попав под обстрел с флангов, и вновь был вынужден отступить. Таким образом, все попытки взять Пирей закончились ничем, и Сулла, продолжая его осаду, перенес главный удар на Афины.

Здесь шансов на успех было гораздо больше. По мнению Плутарха, «выжди Сулла немного, он без малейшей опасности взял бы Верхний город, уже доведенный голодом до крайности, но, стремясь поскорее возвратиться в Рим из боязни, как бы там не произошел новый переворот, он торопил события, не останавливаясь в ходе войны перед опасными предприятиями, многочисленными сражениями и громадными расходами, не говоря о прочих приготовлениях» (Сулла. 12. 2). Наверное, эти соображения верны лишь отчасти. Безусловно, Сулла стремился поскорее вернуться в Италию, но для этого необходимо было добить врага. Но вот взять Верхний город, то есть Афины, раньше, чем это произошло на деле, он вряд ли мог. Одно дело осаждать их, имея в тылу надежно заблокированного в Пирее и измотанного сражениями врага. И совсем другое, когда этот враг полон сил и, не будучи ничем связан, готов ударить в тыл при первой возможности. Кроме того, к моменту, когда Сулла решительно приступил к осаде, афиняне уже изнемогали от голода. В городе перерезали весь скот, варили и ели шкуры животных и жадно пили отвар из них; как говорили, уже были даже случаи людоедства. [930]Чтобы сделать блокаду города еще более плотной, Сулла приказал обнести его рвом, чтобы оттуда никто не мог выбраться даже поодиночке (Аппиан. Митридатика. 38. 147).

Если верить Плутарху, в осажденном городе не бедствовал один Аристион со своими собутыльниками: «Хотя медимн [931]пшеницы стоил тогда в Афинах тысячу драхм, а люди питались девичьей ромашкой, росшей вокруг акрополя, варили сандалии и лекифы, Аристион проводил время в ежедневных попойках и пирушках, военных плясках и насмешках над врагами, не тревожась о том, что священная лампада богини [932]потухла из-за недостатка масла. Верховной жрице, которая попросила у него половину гектея [933]пшеницы, он послал перцу, а членов совета и жрецов, умолявших его пожалеть город и заключить соглашение с Суллой, разогнал стрелами» (Сулла. 13. 3–4). Насколько этот рассказ верен? С одной стороны, ничего невозможного в этом нет; с другой – это вполне могли быть слухи, служившие для полной дискредитации Аристиона, которому Плутарх и так дает самую негативную характеристику. [934]Однако чего у афинского тирана не отнимешь, так это стойкости. Поднимаясь на городскую стену, он осыпал оттуда насмешками самого Суллу и его жену Метеллу, [935]чем вызывал у римлянина дикую ярость (Плутарх. Сулла. 13.1).

Однако даже Аристиону стало ясно, что сопротивление с каждым днем делается все более безнадежным, и он решился пойти на переговоры. К Сулле отправились двое его «собутыльников», как их определяет Плутарх. Вновь в такой характеристике можно усомниться. Судя по содержанию их речи, это были люди образованные и риторически грамотные. Они «важно повели речь о Тесее, об Эвмолпе, о Персидских войнах, так что Сулла сказал им: “Идите-ка отсюда, милейшие, и все свои россказни прихватите с собой: римляне ведь послали меня в Афины не учиться, а усмирять изменников"» {Плутарх. Сулла. 13.5). Вряд ли послы не думали о судьбе города, в чем их обвиняет Плутарх. Скорее, ссылки на славное прошлое должны были, по их мнению, смягчить римского командующего. Они уже знали, что римляне являются поклонниками их культуры, но еще не знали, что весь филэллинизм у римских политиков заканчивается там, где он вступает в конфликт с интересами Вечного города. [936]

Осада продолжалась. Но вот однажды шпионы доложили Сулле, что в Керамике старики, беседуя друг с другом, ругают Аристиона за то, что он не охраняет подступы к стене у Гептахалка, в единственном месте, где через нее можно перебраться. [937]Сулла ночью сам отправился на разведку на местности. Убедившись, что подслушанный разговор – не просто старческая болтовня и место действительно удобно для приступа, он решил штурмовать город с этой стороны. И вот в ночь на мартовские календы (1 марта) 86 года воины стали подниматься на стену в указанном месте. Первым на нее взошел Марк Атей, который тут же вступил в бой с неприятельским воином и нанес ему такой удар по шлему, что меч у него в руке сломался. Тем не менее он не отступил, но продолжал упорно отстаивать захваченное им место. Тем временем сам Сулла обрушился на стену между Пирейскими и Священными воротами. Почти беспрепятственно, так как ослабевшие люди не могли долго оказывать сопротивление, обрушив стену и сровняв ее с землей, он вступил в город. Обставлено это было театрально: вступление в Афины грозного полководца произошло в полночь, «под рев бесчисленных труб и рогов, под победные клики и улюлюканье солдат», под вопли и стоны уже начавшейся вокруг беспощадной резни, во время которой не щадили ни женщин, ни детей. «Убитых не считали, и вплоть до сего дня лишь по огромному пространству, залитому тогда кровью, судят об их множестве. Ведь, не говоря уже о тех, кто погиб в других частях города, только резня вокруг площади обагрила кровью весь Керамик по самые Двойные ворота, а многие говорят, что кровь вытекла за ворота и затопила пригород. Но сколь ни велико было число людей, погибших насильственной смертью, не меньше было и тех, что покончили с собой, скорбя об участи родного города, который, как они думали, ожидало разрушение. Это наполняло отчаянием лучших граждан – они боялись остаться в живых, не надеясь найти в Сулле никакого чувства меры, ни малейшего человеколюбия», – рассказывает Плутарх (Сулла. 14).