— Николь ты помнишь пароход?
— Какой, Ивана, пароход, который?
— Тот знаменитый, философский пароход, которым выслали провидцев мысли. Лишили нас генезиса. С тех пор и повелось. Двадцатый век прошёл, но мы его не отписали. Война отписана, по разрешению цензуры, протесты диссидентов посеялись, а остальной генезис — нет. Бабьей судьбы не знаем, как рожали, учили и воспитывали как? Не передано. Не пересказали. Кроили габардины как. Латали чемоданы… И почему смеялись? Пели что? И какова природа сутей. Через Шекспира нам преподавали. Мы, полагаешь, знали? Ухмыльнись! Казист ли перевод?
— Ну, я ещё и Достоевским увлекалась…
— Да, помню, помню. — Николь не изменить совсем. От одного конька удила. Только в уверенности всепрощения подруга способна в миг такой морозить глупость.
— А весь двадцатый век — жизнь в городах. Кинематографом отписана? Высоцким спета?
— Ну, почему, Шукшин… И Солженицын про Матрёну…
— Уехал пароход. Не поезд, пароход ушёл. Нет дневниковой летописи жизни советских человеков, понимаешь? Не передано было нам, прервалось. Одна война, Великая война, она — Отечественная и по наследству. Про Афган — изустно, и про Чечню теперь — молчок. Стремимся в бой, а что это — не знаем.
— Бывал, Ослябя, в сече? Нет! А хочешь? Ещё как хочу!
— Вот-вот, Рождественский и Вознесенский, но кто читал стихи? Мы, из своей специфики театра?
— На фоне Пушкина, чему-нибудь и как нибудь.
— Николь, я умоляю, они ведь «как нибудь» учили «орбис романус пиктус», а не букварь без ятей.
— Я не поняла… простите, гражданин, это не я вам наступила, это повсюду напирают.
— Они учили «Римский мир в картинках». Классический учебник на формулах латинских точных фраз, для воспитания логики. От альфы до омеги. Одна страница — что нужно сотворить в дворцовом храме. Вторая — что творится в хижине у бедняка. Их наущали для эквивалентных знаний. Они же были господа.
— И где ты этой всей Сорбонны нахваталась? В своей деревне? Извините, гражданин, ещё раз говорю, что я не виновата!
— Купе, присядем, наконец. За годы, отведенные на нашу зрелость, потерян символ мыслеформы. Разумной. Мы разучились строить мысль потоковым сознанием. Трудиться, разумом трудиться. Модифицировать процессы длинных фраз на языке великом не умеем. Внушать и убеждать не знаем чем. Вихревой поток сознания довёл до смыслов карательные экспедиции орды считать цивилизацией. Наверно, дорогой ценой далась нам помощь, как погибель? Нет мотивации к любви — ближнего прошлого, размыто настоящее, инертна перспектива. Одна лишь выгода — престол плебейства, против морали и культуры высших сих. Москва — амбивалентная смоковница, чин ангельский господства утеряла.
— Приедешь к нам ёщё?
— Моя ведь психика конечна тоже.
— Мы не коварны, слабы.
— Бог простит.
А за пределами перрона по-прежнему стояла осень, и яблочный варился конфитюр. Из яблок—паданок с глазками норок живого червячка. Экологически полезных.
А жизнь струилась самых честных правил: открылись казино, сети ночных пив-баров, зстрады развлечений не хватало, и срочно была явлена плеяда «звёзд». Приятельство поднавострилось и быстро вделось в механизм. Коптилось небо выхлопами гари — звонили всё помесячно про марки купленных авто. Круговорот большого рынка бил молохом в сознание людей, и зависть значно умножалась. Всё было знаково на подступах к иному веку.
Женщины не выдерживали это, попросту не могли терпеть и ждать, чтобы дождаться старость. Сжигал соблазн. Так пережили зиму.
А по весне Николь звонила из Вероны и на простой вопрос: «Ну, как ты поживаешь там?» надрывно вдруг проголосила:
— Я здесь опупеваю, Яна!
От Николь, этичной, с рафинадом воспитанья и палочными испытаньями к труду предательством, которые вбивал ей комсомол, сорваться в откровенье проводам международных линий — явилось шиком отчаянья. Когда такое прозвучало, то останавливать нельзя. Тут не до оскорблений слуха. Быть может, и не только моего, но всех соединений сети. Сглотнув эмоций, словно захлебнувшись потоком воздуха чужого, Николь мне выдавала текст:
— Здесь ничего нельзя добиться и ничего нельзя решить. Здесь все неспешные, как будто перед ними вечность. Сплошные выходные круглый год. Это у них не лень, это — фиеста. Она сменяется сиестой, и никого здесь не колышет, как ты, хозяйка, поведёшь свой дом. Здесь магазины работают чуть дольше послеобеденного часа, а если государственные праздники совпали с выходными, а после — святцы, то хлеба ты нигде не купишь неделю целую. Никто и не продаст. Никто не выпекает. И у меня уже однажды так и было. Мы кушали три дня один батон. Это у нас в пустом и чистом поле нет-нет да остановится ну хоть какойто ржавенький автобус и подбирёт тебя с обочины с детьми… — В трубе нещадно затрещало. — С просёлочной дороги, хотя б два раза в день. У нас, в Италии, мы вынуждены были… Ну, просто вынуждены, купить подержаный автомобиль как средство для передвиженья. Все сбережения его ушли на это. Его все сбережения. Но это было нужно, чтобы хоть как-то добираться с детьми в ближайший пригород к свекрови.
Я начала включаться в трескотню:
— Что там, вилла?
— Ну, почему же вилла… Домик просто, а-ля Монтекки-Капулетти. Теперь не знаю, как направить на воспитание детей.
Я потеряла нить для соответствия в сетях. Какая Ника из Вероны? Молчание величиною в зиму, и вот теперь — привет. Они во что-то снова тянут. Актёры приключенческого жанра. Опять ко мне в огне — и в полымя. Нет, не хочу, я так устала, мне трудно выспаться, сводить концы с концами, жить среди особей, владеющих мерцающим сознаньем, квитанции от ЖЭКа получать, и не влезать в долги, как воспитатели учили. Держаться, слыть железною натурой, и получать упрёки в том, что слёз твоих никто не видел, Жанна!
В происходящем надо разобраться. Звоню покорной Дусе.
Потоки музыки и всплески голосов струились в поднятую трубку.
— Ты прекрати свою агитбригаду в бильярдных казино и мне ответь, что сталось с Никой?!
— Ой, Яна! Это ты опять! Ты что, в Москве? Откуда же мне знать, что в вашей жизни происходит? Кругляк Дениска ездил на разборки — звони туда!
— Дениска Круглик телефоном всегда шифруется — богатый!
— Ну что ты мне звонишь? Звоните маме! Мне психика моя предельно дорога.
— Как Жорж?
— Купили иномарку, ездит.
— Нога срастается?
— Нет, отчуждается нога. Но это и не важно, тот хирург был молод. Теперь мы к новым технологиям прибегнем.
Да без проблем, когда к такому отношенью к жизни зелёная капуста есть!
К маме — так к маме, а на футбол — так на футбол, как сказано в рекламе полонённым.
— Алё, Кругляк? Ты помнишь текст рекламы в голодуху: «Турецкий чай мы пьём за дружбу и любовь при дружеских беседах?»
— Помню! Я ж сам его и сочинял! Какое было время! Миллионы, почти что ежедневно. То было времечко…
— Ты сам-то его пил?
— В народе говорили — он отравлен. Мне Шереметьевские дядьки заказали. А ты что, следствие ведёшь?
Сплошная паранойя у богатых. Вот про народ вдруг вспомнил. Обоснованье прибылей с отравы. Гражданственный ты наш.
— Следствия жизни проводят знатоки, а я, как пони отпущенья, за вами наблюдая, не могу понять, как мне избыть благую преданность собаки и сбросить вас с души. Кобыле легче.
— А вспомни свою давнюю привычку: душь из духов, на глазки — шляпку, и с поволокой взгляд… Всё будет ровно!
— Спасибо, поддержал, я вспомнила духи из той же серии, что и напиток: Духи для мумий, помнишь?
— «Испахан»
— Вот-вот, из той же серии фрагментов голодной жизни девяностых.
— Теперь под маркой «Ив Роша».
— Поднялись капиталы и не пахнут.
— Ты в чём нас упрекаешь, зависть? Купить тебе духи?
— В низкопородном буржуинстве.
— А, «продали страну!» Ну, это, Яна, байка нищах! Народная молва.
— Народа нет, Кругляк, ты выйди и взгляни из мерседеса на улицу!
— Да ладно, не грузи, чего хотела?
