— Нас мало стало. — Николь виском склонилась на льняной конец портьер и начала молчать. Повиновалась грусти.

С чего бы вдруг? Мне становилось страшно. Закрадывался в диафрагму холодок, апатия селилась в душу. Отход характерных актрис от оптимизма — внушение потерь необратимых. Скакала бы, плясала по лесам. А запертость в квартире после съёмок — три дня и стресс. Теперь — депрессия. Вот кто меня из безысходности потащит? Никто из них не канет в Берендеи. Иная колея. А мне их как чуть что — спасай.

— К подаче лошадиных сил к перрону поговорим, приятель Лучик, о смыслах перемен. Ты на свободной зоне, в порту направо от Архангельска, и за пределами побалтских стран. Что в ваших дебрях заховалось? Тевтонцев и левонцев ордена? Ледовое побоище, сарынь на кичку! Над каждым знаменем свобод — дамоклов меч. Одесса, Ольгия, тоже была свободный город, а «Броненосца»   Эйзенштейн отснял. Вот вектор с юга карты — страсти — те же.

Но Лучина немыслимо было отвлечь. Он уловил чертоги тайны: возможности биографических потерь растратой в сплетни.

— Вы, девочки, конечно, злое семя, но я понять не мог: как он, руководитель курса, и вдруг — военный госпиталь, и эта байка про электричку, про след оторванный ступни, и про виток военных действий на Кавказе?

Мне показалось: парень бредит. Но вёл он жёстко, значит, что-то знал.

— Ты чем его кормила, а, Николь?

Николь стрельнула чёрным взглядом и заслонилась дебрями волос.

— Здесь всё неясно! — как будто не звучит обид, продолжил Лучин перепалкой. — Весь институт кипит, я заезжал туда сегодня, все в шоке и никто не верит.

— Про что он? Ника, пощади!

Николь пустила пятерню овчарке в холку и дёрнула. Лохматый зверь завыл.

— Он говорит о Жорже.

— Так, понятно, опять меня использовали «в тёмную»   в надежде, что я по новой отмолю ваши грехи в церквах провинции и кану! Свидетелей падения не будет и вновь у вас карьерный рост! Давайте-ка начистоту!

Николь потупилась и стала некрасивой Горгоной одноглазой в запутанной копне волос. В кинопрокате нужна не красота, а чёткость линий. Ей с этим повезло родиться.

— Не обижайся, Жанна, никто кроме тебя не испугался. На этот раз соприкоснулись с чем-то страшным, а опыт в этом только у тебя. Вот, оперлись.

— Продолжи, Лучик.

— А что, а что мне продолжать? Я тоже испугался. Я и теперь боюсь. И мужика мне жалко, и неясно, к чему всё это приведёт. Я вообще с другого курса… что пристали!

— А Мэтр что говорит? Ведь он у нас наследный руководитель кафедры. Его учили, как относшенье выражать.

Лучин проковырял дыру в головке с сыром. Николь отдёрнула из сжатых пальцев у него серебряный прибор и выжидательно вдыхала паузу вопроса. Сыр становился несъедобным, Луч немел.

— Что говорит, что говорит… Откуда знать мне, что он говорит. Подрался пьяный.

— Ясно. В официальной версии — мы хулиганы. По поведенью «неуд»,  а отношенье к педагогам — «два». 

Николь переглянулась понимающе с собакой и чуть хихикнула, оправилась легонько от стыда. Луч остывал от перепалки. Обескураженный, на объясненья не решался. Николь прорвало дополненьем саму. Желание казаться компетентной её сжигало:

— На вашем курсе ставили оценку за отношенье к педагогам?

— За что это? Не понимаю, нет.

Заметно смешанный исходом испытаний, Луч помрачнел, подвергся сбросу величины запасов щегольства, и стал похож на беззащитного подростка.

— Николь, оставь его. Ты примитивный луч! Сказала бы я — инфракрасный.

Собака встала между нами. Запас помехозащищённости восстановился. Во имя примиренья мысль:

— У них ведь не было Каплини. Сама сказала — девяносто третий год.

— А нам отметку ставили за это. — Николь обиделась. — Умение приобрести влиянье на вышестоящих. Тоже искусство.

Вот это формула! Вот это — Никина победа. Самофракийская с высокими крылами! Я никогда такого не учила. И не умела никогда. Приобрела потенциалы популярная актриса.

У Лучина глаза скруглились сырной базой. Персона хитрая Николь умеет поиграться в кошки-мышки. Своею истиной представила цитату педагога и показалась мудрою такой.

— Этим овладеют и без Мэтров. И Лучин тоже смог. Видишь, ставит мэру дочь на ноги. Вы впереди планеты всей, ребята. А я осталась маленьким рабочим пони, как дочка говорит.

Потупились. Собака в лапы нос уткнула. Чем дольше пауза, тем дальше расстоянье до окончания спектакля. Пособлю.

— Ты расскажи нам лучше, Лучик, про женщину-бухгалтера в невестах.

— А, это моя ценная мечта.

И Лучин оживился.

— Бухгалтеры сейчас помногу получают.

— Их времена.

— Есть у меня мечта: порадоваться за такого человека.

— И вместе выжить?

— Да, прожить.

— Брависсимо, приятель! Капиталы! Прожить! Хоть поживёшь.

— Не издевайтесь, тут про режиссуру. Любит меня нещадно! Отвечаю!

— А может, хвастаешь?

— Ничуть! Театру только польза! Нива.

— Красавчик, ты даёшь!

— А мы на том стоим и строим.

— Наука побеждать. Овация! Зал плещется, как море!

— Продолжи, темпа не сбивай!

— Так вот, она в меня влюбилась…

— А ты — альфонс! Какая драма!

— А где не пропадало наше?

— Ты станешь режиссёром еврокласса. Тевтонский орден отдохнёт.

Николь изъяла из духовки хлебцы под растворённым сыром. Ей тоже захотелось похвалы. Не всё же женщине-бухгалтеру на блюде. Овчарка хвостиком вильнула и примостилась помолчать поласковей на коврике в прихожей. Беседа не нуждается в охране, изъялось напряженье из тоски.

— Секрет французской кухни — в соусе. — Николь стремилась к совершенству врождённым шедевральным чувством, как жизнь прожить, не испытав потерь.

— Всего лишь в соусе? Однажды им обрызгают фастфуд. Брандсбойтом.

— Теперь «Макдоналдс»   у метро на Пушкинской, там, где была когда-то «Лира». 

— В газетах пишут, что владелец в шоке. Он сделал сети беспрерывного питанья, чтоб избежать очередей. Решение проблемы по-английски: купил, ушел и не прощался. Приятней будет аппетит. Идея рухнула в России. Там очередь вдоль всей Тверской. У нас такое — популярность, у них — провальный менеджмент.

— Всё дело в перекрёстке. Ищите женщину, но знайте, место, умейте оказаться в нужном времени на точке, но своей. А эту точку время застолбило как место встречи. Изменить нельзя.

— Да, неизменна жизнь процессов.

— Процесс над интердевочками в прошлом, а текст над перекрёстком всё звучит. Как лира.

— Неудивительно, там Александр Сергеич Пушкин.

— Отброшен за бульвар. Но всё стремится перейти на Сретенку, для встречи с Гоголем, внизу стоящим. Ошибка архитекторов нарушила законы тяготенья.

— Зато как намагнитила перо. Что б ни случилось — пишут.

— Их след простыл, на популярном месте.

— А толпы на Тверской всё прибывают из подземки поездами.

— Да, соль земли — вечно младые надежды юношей питают.

— В «Макдоналдсе»   под соусом французским, на лоне Пушкина снимаются.

— Семейства.

— Нет, генерации, а цель одна: родиться здесь, чтоб умереть в Париже.

— Да, соль земли — отбросы на помойку.

— Ой, ты меня пугаешь!

— Знаменьем сретенских бульваров?

— Нет, обобщеньем краеведенья Москвы.

— А кстати, Лучик, ради сведенья для сплетен, легенд и мифов режиссуры: таким был образ моего дипломного спектакля.

— Да ты брось! И как он выражался?

— «Про золотую клетку на помойке»! 

Николь блеснула памятью:

— Я помню! Наш знаменитый Генка Корин тогда вскричал: «Какой дурак её швырнул на эту насыпь?»

— Любое поселенье — огород. Москва, Париж и Лондон тоже.

— Всё на семи холмах, все — порт семи морей.

— И космодром межгалактических причалов.

— Рукой- до звёзд! — Ярился Лучик.

— Но только из столиц! — Воззвала Ника. — Они — макушки жизни!

— Основа Вавилонской башни. Ну, чем не клетка на помойке?

Прелесть декамерона состояла в том, что недоразвитый социализм, в котором мы когда-то поместились в пробирочном формированье, не приводил в кошмар беседу. Зато и в ярость привести нас было просто невозможно. Мы недоразвиты во всём, каким бы соусом ни подавились.