— Как диссертация твоя звучала?
— «Наличие положительных психологических эффектов в игровых шоу», на примере программы «Поле чудес».
— Понятно, эквиваленты актов сверки по превращению эмоций в закрома.
Вдоль уплощенного экрана с диагональю модных дюймов струёй из шланга размывалась по асфальту чья-то кровь, перемежалась речью президента, и криминал закомментировать улыбкой старалась девочка в облипочку сидящем пиджачке.
— Послушай, Рыба, я всё понимаю, нас вот такой струёй из шланга шарахнуло по мостовой эпохи жизни из поприща театра — предвечного и жреческого культа, в масс-медиа попсу на заработки, но ты то хоть живёшь в Москве. Отсюда ведь мозги не утекали. А у меня в провинции не с кем не то что слово достойно молвить на носитель пленки, а даже Кумпорситу устругнуть, концертиком, по-вечерам, ради разминки пальцев. Усадьбы сожжены и навыки не сохранились. В четыре руки не с кем сыграть, а истин жизни люди не имут или боятся. Приходят за советом, а говорить не могут — не обучены беседе. А глубины трагической вкусят — и ужаснутся, потом уйдут, считая тебя странной, и растворятся, после — канут. Но не исполнят, не изменят ничего. Сколько ни говори, ни сетуй. Дети — то же. Ты им преподаёшь, они кому-то предают. Сословия крапивных начинаний, иудино зерно — предрасположенность к ортодоксальному застою, и неприятие поисков себя, и времени, и смыслов, новизны. Такая пустота.
Рыба обследовала закром морозилки с таким натужным видом, как будто изучала Марс.
— Кто эти толпы в плейерах у стации метро?
— Непоступившие пытаются хоть как то закрепиться. Их с каждым сентябрём в Москве все больше. Домой нельзя — там раньше был позор по нерадивости, теперь сплошная безработица. Родителям соврут, что здесь на поступление шабашут, а обученье с каждым годом дорожает, и знания уходят…
Рыба скребла углы и изымала резервное питанье из устройства.
— Родители пускают в белый свет — в копеечку. Зато — динамика столицы, а не аскеза с дикостью провинций. Врут, говоришь, зависнув от непоступленья? Так пробивались многие и в наши дни. Сестра моя, теперь богачка, и многим не откроет дверь из тех, кто с ней когда-то горе мыкал.
— И я. — Рыба взглянула снизу вверх, как камбала с глазами на подбрюшье, и я вдруг вспомнила, что у нее приход на курс с нулёвки — а до этого еще два года на отсевы с туров в нужде потрачены, лишь бы не поворот в Григорижо… пардон, в Григориополь. — От Рыбы веял стон мурены. Хотелось нейтрализовать источник яда в разговоре.
— А знаешь, говорят, что у французов есть слова: «нужно родиться в провинции, чтобы умереть в Париже». Столицы делают провинциалы.
— Да, мы могли хотеть, мечтать и добиваться. Не всем же так везло, как у тебя — прорыв, и сразу после школы — в дамках. Через экзамены и туры.
Повысить с Рыбой тон было таким же трудным делом, как отыскать на дне провидца. Да, не гранит образование деревню. Сплошная аллергия на двадцатый век.
— Есть что-то страшное в этой тусовке у подземки. Какой-то арьергард предтечи дерзкой силы. И эта массовость. Вас, не добравших баллы и осевших, были, наверно, тысячи, а этих сотни тысяч.
— Ты ошибаешься, боюсь, их миллионы. — Флегматики имеют страсть к конфликтам, а Рыбы вуалируют её. Сейчас в Ирине злость прорвалась.
— Таким стихийным массам Москва нашла для зёрнышек хоть краешек ботвы? С чего бы? И к чему?
— Мы были «лимита». Обидно, Яна, но всё же легитимный статус. Было противодействие запретной зоны через прописку и графу «национальность». Теперь стихийный рынок рабочей силы всех впустил.
— Биржа труда? Но всё же биржа — игра, война за место зёрнышку под солнцем. Москва переварила вас и отработала — нужна другая пища, но их приток — не созидательный продукт.
— Ну, почему же, талантливые, в общем, ребятишки из народа. Ты с ними не общаешься, и потому не понимаешь. Мы искупили им прорыв. Мы проломили тот барьер запретной зоны. И мне тогда Кругляк работу подыскал. Лифтершей. Дал надежду. А то бы я не выжила.
Засунули горячий чайник в морозилку. Такой набор услуг предназначался как дополнение к скорейшей разморозке.
— Я не об этом, Рыба. Прорвали вы плотину нерестом, и хлынуло, не возражаю. Я о другом. Тебя сюда на нерест из Молдавии пригнало, рождённую в Сибири, зачатую над кратером вулкана геологом—папашей, а зачем? Ты знания добыть приехала, ты в эпицентр стремилась, чтоб добыть трудами истину. Да, и карьеру сделать! Да! Теперь той истины — открыто, на развалах по переходам кушай — не хочу! Но не читают. От «Камасутры» до Блаватской. Второй том Маяковского, в начале девяностых, инерционно вышел с ценой соцплана за четыре рубля и шестьдесят копеек, когда зарплаты были миллион, и до сих пор его никто не купит — валяется, серпасто-молоткастый, алого пролетарского цвета, на баррикадах букинистических развалов. Никто не прикасается, нет никого, кому нужны шедевры лирики мужской любви. Или, хотя бы не нужны, а попросту понятны! Бунина, неопубликованного, «Окаянные дни», издали — никто не взвизгнул от восторга. Хотя бы где-то вслух съязвили — что он трибуна революции из-за границы помянул крамолой гимназического прозвища: «идиот полифемович». Девальвировалось знание, которого мы всласть искали, — как победили лирики и где застряли диссиденты. Такой посев.
— Да, Иоанна, только в твоей провинции можно заметить, что эти дети не будут на столицу спины гнуть. А ведь и вправду — гороскопы теперь в любой киоск «Союз печати» поставляют.
— Когда у вас поставка свежих гороскопов? Да в шесть часов утра!
По жести окаёмов морозилки тёк конденсат.
— А раньше — по рукам, в перепечатках, запретный плод. — Рыба намазала на масло маргарин и надкусила. — Ты скажешь, Яна, старая привычка? Дурные вкусы прививает нищета, и прочие твои замашки в том же духе… А вот и нет. Умеренное потребленье и сбережение во всём. Я через тот посев усвоила конфуцианство. Недавно диссертацией руководила. Девчонка из Монголии.
— Потомка чингисханов?
— Аспирантка — дочурка из правительства. Мы доказали, что приход в Россию цивилизации монголов принёс ей благо.
— Хвост-чешуя! Ну, Рыба, ты — чума.
— Они не трогали здесь храмы, а ставили свои.
— Шайтан святой Руси боялся?
— Они дополнили Россию знанием и омолодили кровь.
— Русокосый ясак они получили, потопляя в крови.
— Ты недостойна высших знаний — ты не приемлешь дуализма. Вот почему тебя судьба и не пускает, незрелую, в наш респектабельный столичный круг.
— И то, по правде молвить, — в Берендеях просторней, чем в кругу. Монголка диссертацию писала на русском языке?
— Конечно, ну а как же, они его десятки лет учили и очень грамотно, логично, всё выверено. На Востоке, знаешь, элиты общества дают изысканных детей.
— Чадь нарочитую. Они нам — кровь, мы им — язык. Всё по законам дуализма, кто раньше переварит противоречья высшего порядка — тому цивилизация. Дай бог вашей доктрине свалиться на развалы букинистов, и чтобы пришлые пингвины их у метро не слопали прочтеньем… Как видишь, там, в глуши, скучают, но не настолько, чтоб описать за доллары прогрессы ига.
— Разминка рук подсчетом в десять пальцев.
— Да, виртуозная игра, как скерцо на рояле.
— По банковским счетам.
— Отсюда настроение, и блеск в глазах — лихое время. Кураж-гламур.
На экране успешный бизнесмен закончил интервью, и было слышно: «Самая трудная хитрость — произносить правду».
— Вот ты скажи мне, Рыба, прорываясь, кого ты ненавидела? Риторика. Сама тебе отвечу: партноменклатуру, в лице её — имперское житьё. А эти стаи разбавленных кровей пингвиньих, медвежьих, рысьих — их зов орды в никем не призванных, но прочных жилах — не ненависть.
— Богатых ненавидят больше, чем прежнюю систему, ты права.
— И эта обездоленность, заметь, проходит по границе карточного права. Распределенье привилегий на право и на жизнь — всегда по сходной схеме — по карточкам. Не спорь, ты вдумайся! Какая разница — каким? Блокадные на хлеб, или на перестроечное масло, на дохлых кур, или на сахар, или вот этот, на экране, в одёжке «от Армани», пресловутый VIP с позолоченной картой VISA, зарплатной с нефтяных фонтанов на счета — всё карты на руки. Игра в четыре. Что по Конфуцию и Пифагору смысл этого числа?
