Одна Ивановна жила по старине и нравом богу угодила. Мочила огурцы, да квасила капусту. Меня тому учила. На самолётах не летала и всех врагов пережила. Куда не поверни горнило революций, содетель киселя один — народ.
Какой хороший малый придумал, что писать и говорить в эфир необходимо так, чтоб публика сумела наделать выводов сама? В пиратских лоциях эфира присутствуют и примеси. Связь времён кристаллик телевиденья держал прочнее, чем театр. Скорость прохожденья мысли на театре равна академическому часу истории, литературы, а сквозь экран твоя мирская жизнь проносится со скоростью тепла и звука. Там есть еще как вспышка — свет, но это чаще радиация, чем философский камень. Внутренние трудности всегда страшнее внешних. Из театра я иногда выныривала в жизнь, чтоб отдышаться. Окислить кислородной фазой густые концентраты старых истин на скорости сто километров в час на сотом скором. В родимых Берендеях соприкоснуться с фитонцидом хвои, где исцеляет святость состраданья. Теперь, попав в эфиры серы, при неприятьи зла из внутренней прилучности добру, я оказалась в сферах зазеркалья, где связь времён являлась в виде сырых идей из ветхих истин. Сырой раскрой не шлифовался, не отфильтровывал смолу…
Априорные истины организовывают опытные данные и всё наоборот. Под голевой момент, перед открытием портала, ложится мелкая горошка, и гусеничным ходом об неё споткнётся молох угасающих инерций. И обратится вспять, в определённость другого, — противоположного: то жесткого, то мягкого начала. Им пользуемся, как мерилом. Одно служит другому склейкой в плёнке. Стоп. Стык. Стоп. Склей. Идёт монтаж. Ложатся фразы. И искорка бессмертия от столкновенья отдаст эпохе в нарицание их имена и наши годы. Герои, мастера — знаменье силы духа, бессмертная душа заснята в смертном теле на плёнку, без срока архивации. Организовавает априори опыт страхи. Пока кислотные синдромы гложут плёнки, испепеляется в эфир органика полей народной воли начала девяностых. И эти тонкостные чувства лихой кадрилью не притопчешь. Эфиры — серы, ртуть — вода времён и соль премудрости.
Однако, в крайнем левом и крайнем правом положеньях из колбы не течёт струя. Все восприятья судим мы по отношенью к нашим чувствам. Вот почему мы думаем о том, чего не испытать прикосновеньем: варёное стекло и жареные факты на эллипсе магнита метеор — миг радужного спектра: свеченье ангельского нимба, зароки, клевета, рога. Мановенья жизней. Отображение Алисы в зеркалах. Лиса, но добрая лиса — Матвеевна! Критическим мотивам — помолчать!
Внутренние трудности еще важнее внешних. Идеи в сыром виде подавали не только на столичных кухнях. Работа энциклопедистов—якобинцев, и декабристов—забияк и даже житницы посевов: всё вырождалось в сельский сход молекулярного посыла на осознание сырой идеи. Причиной этого не следует считать поиск основы становленья мира. Смешно ведь будет, если сельский сход откроет истины изменчивости неба. Встречается найти такую соль лишь в пору высыхания. Страх хода по пустыне — великая зима или преддверие потопа — явление иконы в небесах, предчувствие изменчивости. Измена русла вынает соли истины наружу. И видит сельский сход где на небесных досках преддверие спасенья от потопа.
Примесь якобинства на этот раз легла в основу психоза конспирации. Мы видели хаос, но как его упаковать в эфир не знали. Один хороший малый, который нашей вотчиной владел приказом власти без налогов, придумал, что писать и говорить в эфир необходимо так, чтоб публика сама волей—неволею стала причастна учительствовать в жизни. В эфирах делом не плошали. Свадники склочные прелестным заблуждением охмуряли мозг изголодавшихся народов. В эфир на запись таскали жути разношерстных: многопартийная система развилась, и кто-то насадил грибницы. Такой мукопомол из древка стягов. Преподаватели, учителя, случались и военные дипломы. Дяденьку мы слушались, хорошо накушались, а если бы не слушались, мы бы не накушались! В кромешной чехарде на запись, спасать альтернативных журналистов являлись консультанты… от новых учредительных советов, советов учредителей и проч. Они уже прознали, что информация — вид бизнеса, где соучастие объекта в политическом процессе рассматривается не с нравственной, а с утилитарной точки зрения. Каждый субъект от демагогии при помощи халявных консультантов решал: «а выгодно ли мне свой имидж инвестировать как капитал в поточный розыгрыш полит движенья?» Этот халявный зуд рождал политику рекламы.
— Вся свара вокруг власти: власть — кому? На золотую молодёжь надежды мало — обкомовские вырожденцы, а для спецуры кавардак — возможность оправдать свои зарплаты: живут ведь у кормушки. Кормушка всем распределяет по усмотрению, а там — милиция, еще войска… а кто нахлебники? Спецура? Ни — ни не делают, но слишком много знают. К тому же детки их — «сынки» считают себя нравственно святыми, но балбесы, не прорубают на паркетах ковровые ходы. А людям, людям довольно объяснить, они привыкли хавать то, что скажут. — Константин Маркович рукою в бриллиантовой печатке погладил холку дорогой овцы — невиданной породы зверь с собачьей родословной сопровождал его на студию всегда, как учредителя совета, подпольного миллионера и самца, сумевшего добиться вхожей доли во все номенклатурные дома посредством многожёнства. Докатился до воспитания состава студий идейно — нравственного назначенья. Художественность пострадала. Докаркался до представления себе лихвы — процента с акций по доходам безмерно бедовавшей студии.
Взрывались от износа старые софиты — на театральных осветительных приборах, початых где-то «за гуся», снимались сериалами программы. Власть отыграло среднее звено работников прилавка. Из этих деток получились банкиры, бизнесмены и брокеры валютных бирж.
Жизнеспособность проявили детишки торгашей. Сыночки прапорщиков от весёлых фельдшериц доверились на их охрану. В интересах новой верхушки детей интеллигенции приказано казнить и изводить всегдашним оскорблением предателей народа. Ну, а народу, как и впредь, — назваться фермером и делать вид, что едем, и с каждым годом, — ускоряясь. Чего стесняться, если в торговле всюду — словно на войне, а фермеры ничем не отличаются во всём подлунном мире.
Комфортно возникали роли лидеров в сумбурной неформальной обстановке. В профессию позволили входить без всякого образованья. Сплошным потоком герои с персонажами мазурят по экрану. Ценз отменён на право применения в профессии. Каждый имеет право сказать, что журналист. Все эти реки разрослись наносом такого ила, что море вскоре помутилось. К тому же, единоличный лидер, приставленный тянуть всё на себе, быстро сгорел. Разваливалось дело. Разбитое корыто на отмели мерещилось создателям проекта. Оптимизировать процессы стали двое и в том сошлись, что нужен договор о разделении всех сфер влияния на мелкие сегменты. Один — даёт эфирам интервью, другой — имеет дело с банком. Два лидера. Один другому зеркало подносит и ультиматум предъявляет «я уйду!» Так мобилизовать способности велели психологи и консультанты. Оно понятно, свободный внутренне простой трудяга — психически устойчивей. А несвободный раздвоённый управленец среды интерактивной — ложный тип «мышленья стратегического». Зарплату не платили. Постоянно велели бдеть и опасаться вражьих сил. Политкорректность паранойи с ума сводила. Закончилась косметика. Помаду к контуру не удавалось подобрать. А женщины такого не выносят. Какой то индивидуальный случай: при записи в эфир отслаиваются уста от основного кадра. У гоголевского героя нос ушёл, а у меня в отдельное свечение выносит губы. Установилось прозвище — «вещунья», и суеверие: ею зачтённый текст — трактат на веки. Сначала в форме образа, потом, в причинах связи. По нужным сведеньям и следствия: судьбы разлад. По черным спискам лидеров делили. В гоненьях революции рубили лес. По своенравию и кадры щепотью летели. Кто будет кадры собирать? И порешилось где то: пусть прилягут камнем.
Первопричина — чья то свара. В парилке с толстым веником. Делёж борьбы за всласть усидчивые кресла. И палати. Да просто, не взлюбили все друг друга. Реклама не того пивка. Не там голосовали. Не о том. Горшочком о горшок. Разбита чашка. Удача, что не черепушка!
