— Причины наложения табу на эту пьесу продумайте самостоятельно. Ведь вы на режиссуре — умейте поиск проводить. Я помогу вопросом: кто такой гауптман?

— Немецкий чин.

— Ответили. Хроника пьес в названиях: сначала — «Перед заходом солнца»,  позднее — «Потонувший колокол». 

— Усугубленье темы. Какой?

— Подумайте. Идея немецкой почвы, которая запрещена к переизданию в двадцатом веке.

— Фашизм?

— Вот именно. Перевернёмся в профиль, у нас парик.

— Но Муссолини, Джанни Родари — тридцатые года, тема фашизма в «Чипполино»   звучит куда сильней, чем в «Потонувшем».  Бунт луковиц и ставился, и переиздавался, к тому же обе пьесы — в жанре сказки.

— Но не комичной, а волшебной. Перевернёмся фас — у нас кираса.

— Согласна, Гауптман — волшебный. К тому же Гауптман, по срокам появленья, от гитлеризма сильно удалён, а вот Родари с Муссолини — рядом.

— Перевернёмся труакар — поставим точку в основанье глаза.

Красная точка тонким стэком в бельмо у переносицы — фирменный знак гороховского грима. Никто не знал, что сколь глаза ни крась, они волшебно в зал не заблистают, покуда не случится алый пересвет на перекате глазной мышцы. В пульсации, даже глазное дно даёт свеченье из-под наклеенных ресниц, если от рампы и софитов луч попадает в инфракрасный цвет. Горохов чародей был. Не преподавал. Только гримировал. И только точечно.

— Пожалуй, всё! Вас ожидают костюмеры. Невежливо заставить маяться этих прекрасных дам.

Заставить маяться таких прекрасных гарпий умел только такой дракон как вы. Смущусь произнести, но легче жить когда проносятся такие мысли и посещают мозг.

— Маэстро, только комиссия Культуры может заставить вас присутствовать в уборных… Я изловчусь теперь почаще травмироваться синяками, покуда не узнаю тайны этих волшебных пьес.

— Освобождаем гримуборную.

— Маэстро, это переводы с немецкого?

Он надломился пополам с высот надкипарисной статью и шею динозавра протянул к виску под париком:

— Нет! Это русский!

— Час от часу загадок чем отгадок…

В гримёрку, мои рыцари!

За дверь. Австра Августовна, поплин фасонный, меня в колеты и камзолы спеленала и за кулисы подала.

Неструганый помост, у занавеса — Федор. Должно быть, впрямь в чертогах Лавры — бузина.

— О! Беатриче, друг мой.

Пепел вулкана вьюжил. Я ненавижу ёрников с признаньем. Меня не забавляет эта стать: когда тоской симпатию проверив, мужчина преподносит искушенье. Сподоблюсь ли судьбою Беатриче? Максимкою на реях устою.

— Федор Иванович, в своем студенчестве вы пьесы Гауптмана не встречали?

— «Перед заходом солнца»,  была попытка экранизации.

— Неудачна?

— Как и Булгаков — неприкосновенна выразительными средствами кино.

— Некиногенична?

— Умерщвляет судьбы, когда идёт проявка образов на органический эмульсионный слой.

— Там катионы серебра. Значит, аргентум слишком грубый проводник для передачи тока этих мыслей.

Явился верный Данила Кофтун, бесшумный, как полёт совы. Помог натягивать ботфорты.

— Данил, ты рифмоплёт и книжник. Скажи мне, что ты знаешь о неприкосновенных текстах?

В ботфорте скатывалась стелька. Данила неохотно затянул гнусавым голосом школярства для зачёта:

— Непрочитабельный на слух конец «Шинели»   Гоголя…

В кулисе грохнулись щиты. Приготовленье бутафории за сценой мешало вспоминать. Данила силился, а время уходило.

— Неозвучабельный у Бунина рассказ, помилуйте, ну как его? Дыхание… «Лёгкое дыхание»… 

— Данил, это все знают. «Шинелка»   — незавершена, а «Лёгкое»   написано для кайфа — в конце прочтенья холлотропное дыханье приносит наслажденье от убийства, это отрытые значенья, скажи другое, по драматургии как высшей ипостаси литремесла — такое не распространялось?..

— Распространялось!

Над головами нечто звякнуло.

С колосникового софита, как крановщик из будки — пардон, кабины— смотрел Виктор Иваныч. Мы инстинктивно шарахнулись поперекрёстным взглядом на поиск Ники. Рядом нет.

Рыжуля явно ликовал — опять подслушал закулисье, Персик! Однако часто эпатирует самопродажей в схроне. Рисково режисёрит себе авторитет.

— Эпическое заклинанье, при рядовом прочтенье, похоже на хороший монолог. Молитва, например.

Данилу от цинизма пошатнуло. Мэтр продолжил:

— Но есть, мадам, неприкасаемая драматургия. Не для кинематографа, для сцены.

— Что-нибудь иностранное? Из новых куртуазных маньеристов?

— Нет. Весьма старинное на русском.

Австра Августовна поплин фасонный, внесла, развесила и складками укладывала саван.

Данила встрепенулся:

— Какой-нибудь малоизвестный Сухово-Кобылин?

Мэтр губами бороду раздвинул и стал похож на непородистого льва с оскалом ужаса химеры. Мгновенной трансформацией трагическая грива изрыгнула методу — то, что менее всего возможно было здесь услышать:

— Пушкин! Драматургия Пушкина! Для сцены неприкосновенна. Нет ни одной попытки воплощения удачной, завершенной и известной.

— Экранизация телепоказом «Маленьких трагедий»… 

Кофтун по прежнему был в лёгком шоке от напора, но силился упорно возражать.

— Плохая экранизация! Бессилие безмозглой режиссуры прикрыли песнями — и вот вам соперничество с мюзиклом «Юнона и Авось».  Русскому человеку, тем более воцерковлённому по православию, и истинному славянину, не может быть понятно, что такое «Пир во времена чумы»,  и как могут живые сидеть за одним столом рядом с мёртвыми?! И праздновать! Это в культурах чёрных племен в пределах Южной Африки возможно…и в Западной Европе, например, но говорить об этом в мелодике русскоязычной речи — соединять сознание враждующих культур через молитву «Отче наш»!  Всё, что останется, — молитва. Чтобы спастись, и отстраниться, и этого не видеть и не ставить.

Мэтр вдруг завёлся.

— В культуре, тяготеющей к католицизму, литературное прочтенье эпидемий всегда сопряжено с астральными явленьями. Это приподнимает тему и облегчает подъём её на воплощенье. Возьмите «Сон»   — написано Шекспиром: «Луна, владычица морских приливов, бледна от гнева, увлажняет воздух, и множатся простудные болезни».  Всё же это предупреждение в словах, слова в гекзаметре, а этот стихотворный слог по колебаниям — молитва. Пушкин утрачивает музыкальность, когда будирует погибельные русскому сознанию и темы.

— Моровый столб на площади, ходячий памятник по городу. На сцене — как это ставить?

— Моровый стол, шагающую с пьедестала на почве ревности фигуру — это пласты тяжёлой философии, след мистицизма и каббалы. В драматургии.

— Так! Тридцать два!

С извечной меловой разметкой на сцену вышел Ляксашка — ногощупальца большие, вооружен мелком и тряпкой, за ним — сонм рыцарей термитно-броневых, и он с ними во племени. Сказал спроста:

— Ты, Виктор, проглоти её с хвоста, коли выдала сути головою.

От этого мужского шовинизма порою зло брало:

— На этот случай хвост, окаймлённый кожной складкой, природа мне предусмотрела.

Уходим в глубь кулис — осталось мало до звоночков.

Наверно, тихая осатанённость к моей натуре подступала, но канула — Австра Августовна своим размеренным уменьем творить покой одним лишь поворотом локтя по закосившейся кулисе дала понять, что всё творимое — не новость. Она, как древний австралопитек, сценографическое ископаемое, соотносилась с высшими человекообразными приматами отряда театральных. В тяжелой атмосфере пройдёт спектакль, всё разорвёт на клочья худсовет, под лестницу шмыгнёт и затаится там котяшка-змееборец, а Австра Августовна подойдёт к кулисе, локтем тронет — и злая атмосфера отлетит. И чисто поле готово к новым битвам. Она тайком облегчила и постановку сцены казни — на ткани рубища продёрнула мережки, чтобы шестиметровый шлейф мне не тащить обозом. Да, костюмерши-австралопитеки, как многочисленны их безымянные находки на лоне рождества театра. Останки их фантазий и умений переполняли полки и вешалки, где среди благ настоящего, благ будущего, предметы потребленья ремесла с годами превращались в экспонаты. Единственная неприятность — эстеты слова, такие, как Марина. Прерогативно эстеты слова вычищали их австрические языки. Но прерогами совершенства проткнуть броню гнедого бутафорства — легче себя за локоть укусить. Поверхность для ристалища сужается, при повышеньи иерархий пирамиды.