«…Во имя святыя троицы. Аминь!»

«Понеже, соизволением всемогущаго бога, тяжкою телесного слабостию посещен есмь, которая так привилася, что повидимому живот мой скончаю и сие временное житие в вечное применю, к чему Всемогущий своею милостью мне да поможет…»

Четверо студентов с интересом читали копию духовного завещания первого русского архиятера[1] и лейб-медика Эрскина, составленного В 1718 году.

«Понеже по обыкновению христианскому и для очищения совести, свои пожитки движимые и недвижимые… определить намерен… Всемилостивейшей государыне царице Екатерине Алексеевне не употребленные полотна н кружева и всю порцелиновую посуду…

…Все курьезные вещи… никому кроме царского величества моего Всемилостивейшего государя не представлять…»

Далее шло перечисление «пожиток» и лиц, которым они завещаны были: «…Госпоже матеря моей… ближайшим наследникам… камердинеру моему… аптекарю…»

Против каждого пункта завещания — рукою Петра I: «Быть так».

Один из студентов, читая этот документ, сказал:

— А нам, своим прямым наследникам — русским медикам, первый российский архиятер так ничего и не завещал…

Студент был не прав — доктор философии и медицины Р. К. Эрскин, как и другие первые ученые-лекари, оставил большое наследство; это были накопленные за прошедшее столетие наблюдения, факты, методы лечения, научное мировоззрение.

Во всем этом молодому поколению медиков надо было еще разобраться, надо было, отбросив старое, отжившее, отобрать все нужное, полезное, ведущее науку вперед.

Четверо студентов учились на первом курсе медицинского факультета Московского университета — Боткин, Белоголовый, Кнерцер и Шор. Из них только Шор поступил на медицинский факультет по призванию. Еще мальчиком он восторженно мечтал о деятельности врача. Белоголовый, воспитанный в Иркутске ссыльными декабристами, стремился стать юристом и на этом благородном поприще служить бескорыстно отечеству, защищая невиновных и наказывая преступников. Боткин и Кнерцер хотели изучать высшую математику. Математические дисциплины привлекали их строгой последовательностью, логикой мышления.

Трем юношам из этой дружеской четверки — Белоголовому, Кнерцеру и Боткину пришлось расстаться со своими мечтами. Правительственный указ 1849 года временно прекращал, прием в университет на все факультеты, кроме медицинского. Итак, медицина! Трое вошли в двери факультета с досадой и разочарованием, один Шор с радостью.

Прошли годы — Боткин, Белоголовый и Кнерцер полюбили медицину и отдали ей свою жизнь, Шор, этот единственный «медик по призвании», вскоре разочаровался в своей профессии и стал… акцизным чиновником.

Кнерцер, Белоголовый и Шор приходили по субботам к своему другу Сергею Боткину, в Петроверигский переулок, в собственный дом купца первой гильдии чаеторговца Петра Кононовича Боткина, в знаменитый «дом на Маросейке».

Слава боткинского дома началась еще в тридцатые годы, когда студенческий кружок Московского университета, названный «Литературным обществом 11-го нумера», перекочевал с Моховой на Маросейку. Это случилось потому, что казеннокоштный студент Виссарион Григорьевич Белинский, живший в 11-м нумере, был исключен из университета.

Белинский стал душой этого общества, честью и совестью лучших людей Москвы, а потом к всей России. Белинский был другом Василия Петровича Боткина, купца и литератора.

Половину бельэтажа боткинского дома занимали парадные комнаты. Здесь и собирались друзья и знакомые старшего сына Боткина — Василия Петровича: молодые писатели, художники, профессора.

В дон на Маросейке стремились попасть приезжие из столицы и других городов. Здесь бывали Герцен, Огарев, Тургенев, Некрасов, Панаевы.

Здесь за длинным столом после традиционного чан говорили о книгах, журнальных статьях. Здесь Виссарион Белинский впервые прочитал свою запрещенную цензурой драму «Дмитрий Калинин».

Интерес членов кружка к философии пробудил Николай Владимирович Станкевич, тоже студент Московского университета. Предметом изучения стала главным образом новейшая немецкая философия, и прежде всего Гегель.

И. С. Тургенев в романе «Рудин» описал подобный кружок. В образе Покорского — юноши с ясным умом, горячим сердцем — современники узнавали Станкевича. То, что приписывает автор романа Демосфену кружка — Рудину, можно отнести к Василию Петровичу Боткину, который, по многочисленным свидетельствам современников, был большим знатоком философии Гегеля и истолкователем ее в кружке.

Не знать учения Гегеля в обществе молодых московских философов считалось недопустимым. Но находились критические умы, не пошедшие слепо за ним. Таким был Л. И. Герцен. Вокруг Герцена группировалась молодежь, интересовавшаяся политическими вопросами. Властителями их дум были Сен-Симон и Фурье.

В 1835 году Герцен и Огарев «как опасные для общества вольнодумцы и фанатики» были отправлены в ссылку. Через два года больной туберкулезом Станкевич уехал за границу, где и умер. В 1839 году Белинский уехал в Петербург. Но кружок не распался.

Герцен по возвращении из ссылки особенно близко сошелся с В. П. Боткиным. В книге «Былое и думы», вспоминая о боткинском кружке. Герцен писал: «Такого круга людей талантливых, развитых, многосторонних и чистых я не встречал потом нигде, ни в высших вершинах политического мира, ни на последних маковках литературного и аристократического».

П. В. Анненков в своей книге «Замечательное десятилетие» тан описывает Василия Петровича Боткина: «Я нашел в Боткине молодого человека в красивом парике, с чрезвычайно умными и выразительными глазами, в которых меланхолический оттенок постоянно сменился огоньками и вспышками, свидетельствовавшими о физических силах, далеко не покоренных умственными занятиями. Он был бледен, очень строен, и на губах его мелькала добродушная, но какая-то осторожная улыбка, — словно врожденный его скептицизм по отношению к людям сохранял над ним свои права и в области безграничного идеализма, в котором он тогда находился».

В сороковых гадал Петр Кононович Боткин сдал половину бельэтажа своего дома Тимофею Николаевичу Грановскому. Грановский, профессор истории, был славой Московского университета. Влияние его на молодое поколение было огромным. «Грановский был доступен во всякое время, не отталкивая никого, никогда, проникнутый весь наукой, посвятив себя всего делу просвещения и образования… — он считал самого себя как бы общественным достоянием, как бы принадлежностью всякого… к нему, как к роднику близ дороги, всякий подходил и черпал живительную влагу…» — писал о нем И. С. Тургенев, а Герцен утверждал:

«Его сила — была не в резкой полемике, в смелом отрицании, а именно в положительном нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял…»

Вокруг Грановского группировались лучшие, передовые люди. Для них он как бы заменил своего умершего друга Станкевича. Скоро оба кружка на Маросейке слились.

По описанию поэта Л. Л. Фета-Шеншина, часто бывавшего у Боткиных на Маросейке, дом походил на большой комод с бесчисленными ящиками и отделениями. В каждом ящике-закоулке шла своя обособленная жизнь.