Шайлер пришла в недоумение от слов бабушки. Что Корделия имела в виду?

— А мой отец? — нерешительно поинтересовалась она, думая о том высоком мужчине в темном костюме, что навещал ее мать.

— Твой отец — не твоя забота, — холодно отозвалась Корделия. — Выброси его из головы. Он был недостоин твоей матери.

— Но кто он?…

Шайлер никогда не знала отца. Ей было известно лишь его имя — Стивен Чейз — и то, что он был художником. Они с матерью познакомились на открытии галереи. И все. О семье отца она не знала ничего.

— Довольно. Он скончался — это все, что тебе следует знать. Я уже говорила: он умер вскоре, после твоего рождения, — произнесла Корделия.

Она погладила внучку по голове. Это было первое физическое проявление приязни с ее стороны за очень долгий срок.

Шайлер взяла фруктовое пирожное с клубникой. Она чувствовала себя словно спущенный шарик. Ей было тревожно, как будто Корделия о чем-то умалчивает.

— Видишь ли, мы переживаем нелегкие времена, — пояснила Корделия, оглядев блюдо с птифурами и выбрав печенье с лесными орехами. — Среди нас становится все меньше и меньше тех, кто решает должным образом проходить цикл, и наши ценности, наш образ жизни стремительно исчезают. Теперь редкие из нас твердо придерживаются кодекса. Процветают развращенность и инакомыслие. Некоторые боятся, что мы никогда не достигнем возвышенного состояния. Напротив, многие предпочитают угаснуть во тьме, что грозит поглотить нас. Бессмертие — это проклятие и благословение. Я уже прожила слишком долго. Я слишком многое помню.

Корделия взяла чашку, изящно отставив палец, и сделала глоток.

Когда она вновь поставила чашку, лицо ее изменилось. Оно поблекло на глазах, и Шайлер стало жаль немолодую женщину, не важно, вампир она или нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы живем в грубое время, полное вульгарности и отчаяния. Мы должны прилагать все усилия, чтобы влиять на него, чтобы указывать путь. Мы — творения красоты и света, но люди Красной крови больше не слушают нас. Мы становимся ненужными. Их нынче слишком много, а нас слишком мало. Теперь их воля будет изменять этот мир, а не наша.

— О чем ты? Чарльз Форс — самый богатый и влиятельный человек в этом городе, а отец Блисс — сенатор. А ведь они оба из Голубой крови, верно же?

— Чарльз Форс! — мрачно произнесла Корделия, размешивая мед в чае. Она положила ложечку с таким стуком, что остальные посетители оглянулись на нее. Лицо ее закаменело. — У него свои представления о задачах. Что же касается сенатора Ллевеллина, занимать политическую должность — это прямое нарушение кодекса. Мы не вмешиваемся напрямую в человеческую политику. А посмотри на его жену! — с ноткой отвращения продолжила Корделия. — В ее вкусах и манере одеваться нет ничего от традиций Голубой крови. Полагаю, это называется деградацией.

Шайлер коснулась руки бабушки. Корделия вздохнула.

— Ты славная девочка. Я и так уже сказала тебе слишком много. Но, надеюсь, это поможет тебе когда-нибудь осознать правду. Не сейчас.

И более Корделия не пожелала говорить на эту тему.

Они допили чай в молчании. Шайлер надкусила шоколадный эклер, но положила его обратно на тарелку, не доев. После всего сказанного Корделией ее аппетит куда-то подевался.

Просто свихнуться можно, как лучший друг может тебя уязвить, чтобы причинить боль. Оливер знал, куда уколоть. Стручок, скажет тоже! А сам-то с его скутером и стрижками по сто баксов? А его празднования дня рождения на их яхте двести футов длиной? Или ему досадно, что он не популярен?

После собрания Комитета и чаепития с Корделией Шайлер чувствовала себя выбитой из колеи, все знания и привычные убеждения пошатнулись.

Бабушка столь многое подтвердила касательно их прошлого и еще о большем умолчала. Почему мать впала в кому? Что случилось с отцом? Шайлер чувствовала себя даже более потерянной, чем всегда, особенно после того, как Оливер перестал с ней разговаривать. Они никогда еще ни из-за чего не ссорились и вообще шутили, что они — две половинки одного человека. Им нравилось одно и то же (рэппер Пятьдесят Центов, научно-фантастические фильмы, бутерброды с пастромой и густым слоем горчицы) и не нравилось одно и то же (Эминем, понтовая жвачка для мозгов, за которую дают премию Академии, самодовольные вегетарианцы). Но теперь, когда Шайлер перевела Джека из раздела «фигово» в раздел «клево», не заручившись одобрением Оливера, он с ней порвал.

Остаток недели прошел без инцидентов. Корделия, как обычно осенью, уехала пожить на Мартас-Винъярд, Оливер по-прежнему наотрез отказывался признавать существование Шайлер, и с Джеком ей так и не удалось еще раз поговорить. Но на данный момент Шайлер была настолько занята проблемами реального мира — биологией, домашними заданиями, сдачей эссе по английскому, что ей было не до разборок со всем этим.

Когда она выдвигала и прятала клыки, челюсть у нее болела, зато она с облегчением обнаружила, что уже не чувствует этого глубинного, нутряного голода. Она узнала от бабушки, что священное целование — это очень важная церемония и большинство принадлежащих к Голубой крови ждут официального брачного возраста, восемнадцати лет, прежде чем исполнить ее, но случаи преждевременного питья крови учащаются с каждым поколением, некоторые вампиры теперь заводят первого фамильяра в четырнадцать-пятнадцать лет. Кодекс также запрещал брать кого-то из Красной крови без его согласия.

Повинуясь какому-то порыву, Шайлер решила навестить мать в больнице в пятницу после школы, поскольку Оливер не позвал ее к себе, как это обычно бывало прежде. Кроме того, у нее имелся план, и она не хотела дожидаться воскресенья, чтоб попытаться осуществить его.

Шайлер решила порасспрашивать мать, вместо того чтобы традиционно читать ей воскресные газеты. Даже если Аллегры не сможет ответить, будет хорошо просто выговориться, озвучить все свои вопросы.

В будний день в больнице было тихо и малолюдно. Пустые коридоры навевали ощущение заброшенности. Жизнь повсюду зачахла, даже медсестрам, похоже, не терпелось скорее уйти на выходной.

Шайлер снова, прежде чем войти к матери в палату, посмотрела в окошко. И как и в прошлый раз, у изножья кровати обнаружился все тот же седовласый мужчина. Он что-то говорил матери. Шайлер приложила ухо к двери.

— Прости меня… прости… очнись, пожалуйста, позволь помочь тебе…

Шайлер смотрела и слушала. Она знала, кто это. Это должен быть он. Сердце девушки от возбуждения забилось чаще.

Мужчина продолжал:

— Ты уже достаточно долго наказываешь меня и себя. Вернись ко мне, умоляю!

Тут к Шайлер подошла сиделка матери.

— Привет, Шайлер. Что это ты делаешь? Почему не заходишь? — поинтересовалась она.

— Вы его видите? — шепотом спросила Шайлер, указав в окошко.

— Кого — его? — озадаченно переспросила сиделка. — Я никого не вижу.

Шайлер сжала губы. Так значит, незнакомца видит только она. Все было так, как она и думала. Девушка ощутила трепет предвкушения.

— Не видите?

Сиделка покачала головой и посмотрела на Шайлер, словно на ненормальную.

— Да, это просто игра света, — успокоила ее Шайлер. — Мне показалось.

Сиделка кивнула и отошла.

Шайлер вошла в палату. Загадочный посетитель исчез, но Шайлер заметила, что сиденье стула еще хранит тепло тела. Девушка оглядела комнату и негромко, впервые с того момента, как заметила плачущего незнакомца, позвала:

— Папа! Папа, это ты?

Пройдя в соседнюю комнату, предназначенную для посетителей, она огляделась.

— Это ты? Ты здесь?

Никто не ответил. Незнакомец не появился. Шайлер села на оставленный им стул.

— Я хочу узнать о своем отце, — сказала Шайлер безмолвной женщине на кровати. — О Стивене Чейзе. Кем он был? Что он сделал с тобой? Что произошло? Жив ли он? Приходит ли он навестить тебя? Это он сейчас был здесь?

Шайлер повысила голос, чтобы посетитель, если он все еще где-нибудь поблизости, мог ее услышать. Пускай отец поймет: она знает, что это был он. Шайлер хотелось, чтобы он остался и поговорил с ней. Корделия всегда упоминала о нем так, что создавалось впечатление, будто отец причинил матери какой-то ужасный вред, что он вообще ее не любил, но в сознании Шайлер это никак не увязывалось с мужчиной, рыдающим у постели матери.