— Я из Вербивки, — считая, что этот ответ все объясняет, сказала Галушко.

— Ну и что? — переспросил Коваль, вспомнив, что и в самом деле видел эту женщину возле комбайна.

— Как что? — удивилась она. — У нас там теперь все вверх тормашками. Ганку посадили, ларек закрыли, а потребсоюзовский фургон приезжает когда вздумает. А то и совсем не объявляется.

Ковалю вспомнились слова Кульбачки. Она ведь предупреждала, что такое может произойти. Случайно это или?..

— Так вы что, выручать пришли Кульбачку? — прищурив глаз, спросил подполковник.

— Пусть ее черт выручает! — вспыхнула Галушко. — Что же это выходит? Частная лавочка была у нее, а не государственный ларек? Хозяйку посадили — и точку закрыли.

— Открывать ларьки — дело торговых организаций, — сказал Коваль. — Нужно, чтобы ваши люди обратились в райпотребсоюз.

— Я как раз оттуда. Ходила к председателю, так он и разговаривать не хочет. «Благодарите, — говорит, — что фургон посылаю». Я ему: «Фургон — не магазин. Там нет холодильника — масла, молока детям не привозят. Нужен ларек, и не в Ганкиной хате…» А он мне: «Помещения другого нет. И строить не собираемся, экономически невыгодно. Переселять будут вас. Неперспективна ваша Вербивка». Тогда я ему говорю: «Ах, вам строить невыгодно? Вербивка наша неперспективная? Значит, мы тоже неперспективные? Тоже невыгодные? Получается, что нам выгодно в район за двадцать километров за коробкой спичек бегать? Что же до переселения — то пока солнце взойдет, роса глаза выест. Вы хотя бы палатку поставили, а то получается, что Ганка у вас незаменимой была». И знаете, что он мне сказал: «Шумели, чтобы Ганку снять, вот и добились!» Не вытерпела я и говорю: «Так вы что, с ней заодно?» После этих слов он меня и турнул из кабинета. Я ведь и раньше к нему ходила, и не одна, с вербивчанками. Правда, другим бабам трудно было с Ганкой сладить. У меня-то муж непьющий. Ганка на него влиять не могла. А с некоторыми как бывало? Придет к ларьку мужик, бутылку в долг просит. Ганка не дает. «Твоя, — говорит, — старуха ругается». Вот он и вертается домой лютый как зверь. Представляете, что эта бедная жена тогда выносит? Поэтому женщины чаще всего ее между собой кляли. Я, конечно, в глаза все говорила. Но ей-то что? «Можешь жаловаться, если делать больше нечего. Надоест — бросишь». И все. Я и председателю потребсоюза тогда говорила, а он знай свое: «План Кульбачка выполняет, недостачи нет, побольше бы таких продавцов. А то, что в долг отпускает, так сама и ответит. За недостачу с нее проверка спросит. Пока оснований увольнять не вижу». Вот и сегодня, ушла я от этого председателя, чтобы вас найти, а сама думаю: «Что же это такое, всюду Ганкин верх? Не будь убийства да не посадили бы ее, так она бы и до скончания века хозяйничала в Вербивке?»

— Почему вы думаете, что ее арестовали в связи с убийством? — спросил Коваль, уже заинтересованно слушая Веру Галушко.

— Но по нашим-то жалобам ее до сих пор не трогали. В деревне люди так и говорят: если бы не убийство, никто бы до этой Ганки не добрался.

— А какое отношение к убийству имеет Кульбачка? Происшествие случилось не у нее во дворе, оружия она не имела, с Марией Чепиковой не водилась.

— То-то и оно, что водилась. Вы Гоглюватого Миколу спросите, шофера из потребсоюза, он их в Черкассы двоих частенько возил, и с Лагутой у Ганки тайная любовь была. Как ни прятались, а люди все знали, и вообще она такой человек, что… — Галушко запнулась.

— Какой? — насторожился Коваль.

— Не могу говорить точно, но слухи всякие были. Что не только чужих мужей спаивала и семьи рушила, она, клятая, и своего не пожалела.

— Споила?

— Да нет, грибочками он у нее отравился… И, думаю, неспроста…

— И ее не привлекли к ответственности? — с наивным удивлением спросил подполковник.

— Свидетелей в этом деле не было, — вздохнула Вера Галушко. — Но люди говорят…

— Ну, если только разговоры, их повторять не следует, — заметил Коваль. — А что касается гражданки Кульбачки, то ее арестовали не в связи с убийством. В этом я вас могу заверить. И ваши письма и жалобы тоже помогли нам.

— Правда? — оживилась Вера Галушко. — Это хорошо. Значит, не напрасны наши хлопоты. А я вас искала, чтобы рассказать обо всем. Может, вы нам поможете с этим потребсоюзом, раз уж за них взялись… Не думайте, товарищ подполковник, что у нас в Вербивке плохие люди, одни пьянчужки. Нет, люди хорошие, работящие. Живут зажиточно, достаток и в хате, и в каморе. Одна беда — хлопцы в город подаются: кто учиться, кто на заводы, а других матери сами из села выпроваживают, чтобы не спились на Ганкиных «дубках». Вот и нет молодежи в Вербивке. Может, и Мария другую судьбу нашла бы, если бы хлопцы тут оставались… Пускай не за убийство вы Ганку посадили, но и ее вина в этом деле есть. Мария разве не просила, чтобы водки Ивану не давала. Только Ганка всегда отвечала, что отказывать покупателю не имеет законного права, а чтобы не пил и не грешил, об этом жена должна заботиться… Люди все знали, от них ничего не скроешь…

Вера Галушко, извинившись за долгий разговор, ушла. Коваль остался сидеть в задумчивости на скамейке. Через некоторое время он снова принялся чертить палочкой по земле.

Вон ведь как оборачивается дело с продавщицей Кульбачкой! В самом деле, если она и не стреляла сама, то всеми действиями способствовала преступлению, создавала в деревне такую обстановку, в которой могли вызревать любые трагедии. Конечно, не одна Кульбачка влияла на атмосферу Вербивки, но она, ее дружки и покровители как раз и были тем третьим отдаленным и незаметным участником трагедии, которого в ряде случаев не берут во внимание криминалисты.

Дмитрий Иванович отбросил в сторону палочку, по привычке стер ногой рисунок на песке и поднялся со скамейки. Обобщения и мысли требовалось подкреплять практическими действиями…

* * *

В милицейской жизни Дмитрия Ивановича бывали разные неожиданности. Случались и провокации, и выстрелы из-за угла, нападения в темноте, и угрозы, и анонимки. Имело место, как он говорил в кругу близких друзей, «давление» и снизу, и сверху. Но на этот раз было нечто другое.

Возвратившись вечером из райотдела и включив в комнате свет, он увидел письмо: обычный конверт с красочной маркой, но не надписанный и без почтовых штемпелей. Письмо лежало на самом краю стола, и Ковалю не нужно было экспертизы, чтобы представить себе траекторию, по которой оно пролетело через открытую форточку.

После короткого колебания, понимая, что письмо явно адресовано ему, Коваль распечатал конверт. Осторожно вытряхнул оттуда белый листок, на который были наклеены вырезанные из газеты буквы. Очевидно, с помощью пинцета. Строка была неровной, буквы словно бы подпрыгивали.

«Их было только двое. Очевидец».

Такого странного письма Коваль никогда не получал.

Он еще раз пробежал глазами эту короткую строчку и невольно бросился к окну, будто надеялся кого-то увидеть. Осмотрев оконную раму, резким движением распахнул обе створки.

Сделал это скорее машинально, чем осознанно; было наивно ожидать, что под окном обнаружатся следы анонимного адресата — пыльный асфальт на людной площади подходил почти к самой стене гостиницы и был истоптан множеством ног.

Коваль улыбнулся своему ребячьему порыву и задумался.

Кто автор письма? И о чем он спешит сообщить?

Чтобы не стереть возможных отпечатков пальцев на листке бумаги и на конверте, Коваль обернул письмо носовым платком. Вопросы вставали один за другим. Ясно, что говорилось об убийстве в Вербивке.

Что означает фраза: «Их было только двое»? Как ее понимать? Кто эти двое? Преступники или жертвы? Нужна большая натяжка, чтобы отнести ее к преступникам. Слово «только» мешает такому пониманию.

Но то, что жертв было двое, тоже всем известно, и сообщать об этом нет никакой надобности.

Коваль снова и снова возвращался мыслями к подписи. «Очевидец»! К чему пытается толкнуть его анонимный автор?

Неопределенность фразы, незаконченность мысли делала анонимку шарадой, и у Коваля от разных предположений голова шла кругом.