Попросил. Дело было улажено.

«Мне остается только сказать… о том умилении, которое столько раз возбуждала и теперь снова возбудила во мне Ваша доброта», — благодарил позже Константина Константиновича за помощь студентам Страхов.

Николай Николаевич Страхов проживет еще чуть больше года. Уйдет еще один великий старик из окружения Константина, не успев поработать над вторым, полным, для «изыскателей», собранием сочинений Фета. Сделает это издатель Б. В. Никольский. В предисловии он сообщит читателям: «В наблюдении… за изданием, как и за первым посмертным, приготовленным к печати покойным Н. Н. Страховым, соблаговолил принять участие Великий князь Константин Константинович, отвечая тем посмертному желанию самого поэта».

Двадцать шестого января 1896 года к дому Стрелигова на Ново-Петергофской улице, 16, у Торгового моста, подъехала коляска Великого князя Константина Константиновича. Он поднялся на пятый этаж в бедную квартирку, где в стоявшем на столе посеребренном гробу лежал известный критик Николай Николаевич Страхов, а у закрытого тканью зеркала понуро застыл поэт Аполлон Николаевич Майков.

Великий князь тихо стал у изголовья покойного, всматриваясь в лицо еще одного покинувшего его друга. Вспоминал его слова: «У Вас есть сердце, и потому Вам предстоит прекрасное поприще и как поэту, и как деятелю русского просвещения» — и бессловесно упрекал Николая Николаевича за этот его уход, за их расставание…

Начиналось новое царствование. Впереди была коронация.

Когда 27 апреля 1896 года Великий князь приехал на Николаевский вокзал, посадка в поезд двух батальонов Преображенского полка уже заканчивалась. В каждом из тридцати семи вагонов разместилось по 35 человек нижних чинов. Для офицеров выделили еще три вагона. Константину Константиновичу было предоставлено отдельное купе. Пока денщик размещал его вещи, Великий князь наблюдал за тем, как нижние чины занимали свои места. Его вмешательство не понадобилось — командиры батальонов со списками в руках рассаживали людей деловито и споро.

Последние недели перед отъездом в Москву на коронацию были довольно утомительными. Не столько физически, сколько морально. Камнем давили душу тягостные раздумья о своей поэтической немощи, длящейся уже более года. Казалось, появись хотя бы одна удачная строка, один яркий образ — и всё вокруг волшебно заиграет, все его обязанноети, исполняемые вполне прилежно, враз приобретут характер вдохновения. Но он по-прежнему был нем перед чистым листом бумаги. В отчаянии откладывал в сторону бесполезное золотое перо, приобретенное совсем недавно, отодвигал прекрасные шведские чернила от Людмилы Петровны Буксгевден, комкал бумагу… Настоящим спасением явилась необходимость ехать в батальонные казармы следить за сборами в Москву.

Разбудить себя приказал в пять утра. Предстоящая поездка радовала: он любил поезд, любил стоять у вагонного окна и наблюдать меняющиеся картины! И Москву, которую любил со времени своего первого дальнего путешествия поездом десятилетним мальчиком!

Утро выдалось холодным, маем и не пахло. Одна половина неба вроде бы обещала солнце, другая, куда направлялся поезд, — была затянута тучами, от одного взгляда на которые Великий князь поежился. Он с удовольствием поднялся в теплое купе. Скомандовали отправление, и без четверти семь поезд дернулся с места.

Под ленивый перестук колес на стыках рельс и редкие натужные свистки паровоза он вспоминал свою первую поездку в Первопрестольную. Отец, помнится, разбудив его ранним утром и помогая одеться, сказал:

— Первым делом в Москве надо поклониться иконе Иверской Божией Матери, тогда всё у нас устроится вполне. — И рассказал историю этой иконы, [49]о чудесах, которые с ней происходили, и о тех, которые творила она сама.

Он узнал, что московская Иверская Матерь Божия находится в специальной часовне Воскресенских ворот, ведущих на Красную площадь… Горожане не начинают новых дел, не отправляются в путь, не помолившись перед Иверской, к ней за напутствием заглядывают даже иноверцы.

У Папá было много детских воспоминаний, связанных с Москвой. Здесь он жил и учился, здесь вместе с ним жила его старшая сестра Александра, которую он очень любил и которая молодой скончалась при родах. Папá рассказывал, что у нее он искал и находил утешение, наказанный за своевольные проделки, ее похвала больше чем какая-либо другая льстила его детскому самолюбию. И похоронить себя Папá будет просить рядом с нею.

Толпа народа, сгрудившаяся у широкого крыльца часовни, приветствовала двух Великих князей радушным «ура» при входе и при выходе. Трудно было представить такое «ура» возле какой-нибудь церкви в Петербурге, народу там было не привыкать к лицезрению и царей, а не то что Великих князей. Папá говорил, что в Москве особенно чувствуется связь, существующая, слава богу, между русским народом и его князьями.

Вступив с отцом на Красную площадь и окинув ее взглядом, он увидел Лобное место, храм Василия Блаженного, испытывая замирание сердца и ликование. Ушедший вперед отец обернулся и позвал его, а когда Константин подошел, горячо произнес: «Москва, Костюша, она и есть Россия!»

Любопытно, размышлял Константин Константинович, вспоминая, что у отца, человека энергичного, по-европейски мыслящего, привязанность к Петербургу, этому «окну в Европу», символу новой либеральной России, органично уживалась с немодной у большинства столичных петербургских жителей любовью к Москве с ее замедленным темпом жизни и более консервативным бытом. При этом, в отличие от многих своих сподвижников, Папá не стеснялся и не считал нужным скрывать этого врожденного чувства.

Помнил Константин и то, как, въезжая в Спасские ворота, отец, а следом за ним и он сняли фуражки. Человек на козлах сделал то же самое. В тот раз они с отцом побывали в Антропологическом музее на выставке, в Малом театре слушали даваемую консерваторией оперу «Евгений Онегин» Чайковского, посетили галереи обоих Третьяковых. Но как только отец удалился по своим делам и Константину дали в спутники Т. В. Мерлина, состоящего при дворе князя Долгорукова, он отправился смотреть старинные московские соборы и храмы — именно они были предметом его истинного интереса. Уже во второй день пребывания в Москве он посетил Успенский, Архангельский и Благовещенский соборы, везде молился, прикладывался к мощам, знакомился со святынями и достопримечательностями. А потом были Спас на Бору, Василий Блаженный. Долго стоял и молился у иконы Богородицы в женском Страстном монастыре и зашел к игуменье, попросил у нее разрешения послать в подарок монастырю лампаду к иконе. На что та дала свое милостивое согласие… Перед отъездом, воспользовавшись хорошей погодой, Папá пригласил его прогуляться по всем кремлевским стенам. И он поразился восхитительным видом с высоты на древнюю русскую столицу. Уезжая, он дал себе слово бывать в Москве, как только представится случай. Случаи, однако, выпадали не так часто, как того хотелось.

Великий князь вспомнил радостное чувство, с которым получил сообщения о присвоении ему званий почетного члена Императорского Московского общества испытателей природы, Общества любителей российской словесности при Московском университете. Москва стала ему еще ближе с тех пор, как Сергей получил назначение на пост московского генерал-губернатора. Константина всё в Москве привлекало и радовало: «… и замысловатые названия улиц, и вид старинных стен, и ворота с горящими перед иконами лампадами, и множество прелестных по своей необыкновенности церквей — всё приводило в восхищение».

В Москву ехали полковники Огарев и Кашернинов. Последний стоял у окна и явно поджидал его.

— Доброе утро, Ваше Императорское Высочество! Как спалось, не замерзли?

— Спасибо! Сон был великолепным! Признаться, Павел Максимович, я очень люблю поезд и всегда отлично высыпаюсь. А холод почувствовал, уже когда вылез из-под одеяла.