«22-го Цесаревич дежурил по караулам и целые сутки провел в караульном помещении собственного Его Величества (Аничкова) дворца; Он не смыкал глаз всю ночь, беседуя с караульным начальником поручиком Шлиттером».

«2 апреля Цесаревич отбыл в Кобург на свадьбу своей двоюродной сестры принцессы Саксен-Кобургской Виктории-Мелиты с Великим герцогом Гессен-Дармштадтским. Ходили неопределенные слухи о том, что Цесаревич найдет в Кобурге и Свое семейное счастье, в полку с нетерпением ждали радостной вести, офицеры чаще стали заходить в собрание. Наконец, 8 апреля узнали о помолвке Цесаревича с принцессой Алисой Гессен-Дармштадтской. На другое утро в Соборе Спаса Преображения собрался весь полк на благодарственный молебен; тут были и полковые дамы.

1 апреля Цесаревич телеграфировал командующему полком, прося прислать в Кобург на наступавшую Страстную неделю несколько человек полковых певчих. Пять певчих были отправлены в тот же вечер.

22-го числа ожидали возвращения Цесаревича. Все офицеры полка выехали встречать Его в Лугу. Он вышел из вагона счастливый и радостный и каждому пожал руку. На правой Его руке заметили кольцо с сапфиром — подарок невесты; раньше Он колец не носил».

«Цесаревич был назначен в число членов комиссии по экзамену учебной команды. 4 мая в 2 ч. дня в учебном зале происходил экзамен из научных предметов. Цесаревич сам спрашивал многих учеников. На другой день экзамен продолжался из гимнастики и фехтования.

6 мая, в день рождения Цесаревича, Его в полку не видали. Он провел этот день в Гатчине».

«Ввиду перевооружения полка 3-линейными винтовками образца 1891 года требовалось устроить новое стрельбище в Красносельском лагере, для этой работы были отправлены в лагерь 11 мая рота Его Величества, 3-я, 4-я, 5-я, 8-я, 11-я и 15-я, под общим начальством Наследника Цесаревича… Были отслужены молебны, Цесаревич Сам повел три роты 1-го батальона и 15-ю на вокзал. И ввиду ненастной погоды велел их поставить под навес, где и был сделан расчет по вагонам. По прибытии в лагерь Цесаревич озаботился, чтобы немедленно было преступлено к постановке солдатских палаток, и, только обойдя их расположение, укрылся в бараке».

«17-го в приказе по полку значится: „14 мая Мною были опрошены унтер-офицеры и отдельные начальники I батальона по обязательным для начальствующих нижних чинов сведениям из тактики. Мне отрадно отметить, что зимние занятия, веденные под руководством Августейшего командира I батальона, вполне достигли желаемой цели. Все полученные мною ответы свидетельствуют о прекрасном понимании нижними чинами действий младших начальников в бою. Чтение карт и планов усвоено, равно как совершенно ясное представление о назначении различных родов оружия, главнейшие условия наступательного и оборонительного расположения на биваке и сторожевое охранение изучены отлично…“

Унтер-офицеры и отделенные начальники I батальона действительно отличались на экзамене, перещеголяв своих товарищей прочих батальонов».

«Несмотря на постоянное ненастье, непрерывные дожди и холод, работы по устройству нового стрельбища были почти окончены к прибытию полка в лагерь. Цесаревич ежедневно обходил работы, не исключая и самых дальних участков, и подолгу останавливался около работающих людей, ободряя их. Взрывы попадавшихся в грунту довольно больших камней делались в Его присутствии. Он часто заходил в хлебопекарню, в лагерный лазарет… ежедневно по два раза в день пробовал солдатскую пищу и часто жаловал людям по чарке водки.

Полк прибыл в Гатчину 28 мая. Как бы поздно ни вернулся Цесаревич из собрания в Свой барак, в окнах Его еще долго виден был свет: это Наследник писал Невесте. Ни одного дня не проходило, чтобы Он не послал Ей письма.

По старому обычаю по четвергам играла музыка, прибавлялось лишнее блюдо, офицеры приглашали своих знакомых. В один из четвергов кто-то пригласил уже знакомого Цесаревичу председателя Императорского Русского Технического Общества Михаила Ильича Кази. После обеда вокруг него образовался кружок офицеров, хотели послушать необыкновенно умные и увлекательные речи этого истинно русского человека. Был при этом и Цесаревич и принимал живое участие в разговоре. Откровенно говорили о положении флота, о возможности возникновения военного и промышленного порта на Мурманском берегу, о развитии русской промышленности, о сельском хозяйстве, о пошлинах…

29-го был отрядный маневр, в состав которого входил полк…»

Пером Великого князя водила симпатия к Цесаревичу. Но угадывалась ли в нем личность большого масштаба — на этот вопрос Константин Константинович не мог ответить. Он дал потомкам лишь свидетельство с натуры в «Воспоминаниях о службе Государя Наследника Цесаревича Николая Александровича, ныне благополучно царствующего Государя Императора, в л. — гв. Преображенском полку 2 января 1893-20 октября 1894».

«Воспоминания…» были написаны командиром полка генерал-майором Великим князем Константином Константиновичем в 1896 году.

Племянник Петра Ильича Чайковского Давыдов сказал Константину Константиновичу, что дядя заболел, более того, находится в опасном состоянии. Давыдов состоял вольноопределяющимся в Преображенском полку, и командир полка Великий князь попросил сообщать ему всё о состоянии здоровья Петра Ильича. Ведь заболел не просто великий композитор, но и друг Константина Константиновича.

Константин помнил, как отец, вернувшись из оперы, приятным мягким голосом напевал какую-нибудь итальянскую арию. Конечно, не обходилось без «La donna e mobile». Александра Иосифовна что-то мурлыкала себе под нос и, делясь впечатлениями, так и сыпала итальянскими именами: Марио, Рубини, Паста, Патти, Мазини, Котоньи… Это были боги и богини оперного пения. Они пели не только прекрасно, они пели легко, нарядно, увлекательно, словно, переборов все трудности вокального искусства, дали клятву: «Che il lavoro sia immasherato» (пусть труд будет замаскирован). У итальянских звезд были свои поклонники, соревнователи. Каждый зритель, охваченный «музыкальной психопатией» и одурманенный «солизмом», шел на «свою арию», своему «богу» или «богине» аплодировал, своего «бога» или «богиню» ждал на подъезде. Но если спросить: «Ну как опера, как она поставлена, каковы ансамбль, хор, массовые сцены, какова драматургия в единстве с голосами?» — он вряд ли ответил бы. Как вспоминают очевидцы, многократно рассказывалось, как итальянский тенор Анджело Мазини в последней арии рвал листик бумаги и каждый клочок вместе с пропетой нотой бросал в воздух. Белый клочок — нотка, белый клочок — нотка. Зал ревел, а упоенный собой, своим успехом, забыв об опере в целом, о своих коллегах, Мазини доставал еще один лист бумаги из кармана и повторял музыкальное «представление».

Русские музыканты мрачнели. Они понимали оперу иначе: для них это было великое искусство в сплаве режиссуры, постановки, драматургии, вокала, хореографии, хорового звучания, а кроме того — чувства, мысли, эстетики.

Но русский слушатель хотел итальянцев, русских музыкантов не понимал, не знал, не чувствовал, как будто они не отвечали его природе. Уже работали Мусоргский, Римский-Корсаков, Бородин, а любители музыки даже своей природной русскости не ощущали в сочинениях этих композиторов. Как замечал князь Сергей Михайлович Волконский, директор Императорских театров, «им ближе была какая-нибудь „Линда ди Шамуни“, чем „Снегурочка“». Римский-Корсаков и Бородин вызывали смех, глумление. Великий князь Алексей Александрович, услышав о представлении «Садко», ворчал, что это — не музыка, выносить ее невозможно — вечное «дзынь-бум-бум». И Александр III зеленым карандашом постоянно вычеркивал из оперного репертуара произведения Римского-Корсакова. Что же касается великой оперы Мусоргского «Борис Годунов», то первое ее представление было освистано и утонуло в грохоте кресел и взрывах смеха.