С другой стороны, Алека тоже не особенно жалели.
– Вот если бы он поколачивал ее хорошенько, – сказал Гарри Пирс в баре «Упряжка», – ничего этого не случилось бы.
Как по мне, в этих словах недоставало логики. Кроме того, о битье жен обычно рассуждают те, кому недостает духа как следует прикрикнуть на свою благоверную, а в случае мистера и миссис Пирс дело обстояло именно так. Все это страшно меня раздражало, тем более что обморок Алека повлек за собой куда более серьезные последствия, чем я предполагал. Днем и ночью за ним присматривала дипломированная медсестра, а дважды в день его состояние проверял мой Том.
В понедельник утром, незадолго до обеда, я, по строжайшему наказу Тома не покидавший придомовой территории, принимал солнечные ванны в саду, и тут в гости к нам заглянула Молли Грейндж. По тропинке меж высокими синими шпорниками она вышла на площадку под деревом, где стояли плетеные стулья:
– Как вы себя чувствуете, доктор Люк?
– Спасибо, я в полном порядке. Что вам наплел мой придурковатый сын?
– Что вы… перенапряглись.
– Чушь!
– Доктор Люк, – Молли села на соседний стул, – ужас-то какой…
– Ясное дело, – подтвердил я. – Вы же знали Барри Салливана, верно? Ведь именно вы познакомили его с…
Я прикусил язык, надеясь, что не пробудил неприятных воспоминаний. Но Молли, похоже, была не против поговорить на эту тему. С первого взгляда мало кто понимал, насколько она привлекательна, наша Молли. Подобно большинству голубоглазых блондинок, которые не пользуются косметикой, чтобы их лица отличались маркировкой, как морские корабли, Молли казалась самой заурядной девушкой.
– Я почти не знала его. Мы были едва знакомы. – Она подняла тонкую руку и стала рассматривать пальцы. – Но все равно это чудовищный случай. Доктор Люк, ничего, что я завела этот разговор?
– Нет, вовсе нет.
– Ну так что же там случилось? – Молли распрямилась.
– Разве Том не рассказывал?
– Он не самый красноречивый рассказчик, и все его истории заканчиваются фразой: «Проклятье, женщина, ты что, человеческого языка не понимаешь?» – Она улыбнулась, но тут же снова помрачнела. – Насколько мне известно, вы собирались ехать в полицию, но тут мистер Уэйнрайт потерял сознание.
– Совершенно верно.
– Вы отнесли его наверх, уложили в постель…
– И это нисколько мне не повредило.
– Том говорит, что могло повредить. Но вот чего я не понимаю. Том сказал, что из «Монрепо» вы вернулись пешком. Больше четырех миль прошли по темноте…
– Не сказал бы, что темнота была кромешной. Когда закончился дождь, выглянули звезды.
– А когда вернулись, – продолжила Молли, не обратив внимания на мой аргумент, – позвонили в полицию Линтона. И это произошло ближе к полуночи. Уж никак не раньше половины двенадцатого. Но в «Монрепо» было по меньшей мере два автомобиля. Почему вы не взяли один из них?
– Потому, – ответил я, – что в машинах не оказалось бензина.
Молли пришла в замешательство, а воспоминания о походе в гараж – и о том, что я в нем увидел, – сказались на моем настроении самым неблагоприятным образом.
– Дорогая моя Молли, кто-то слил из обоих баков все горючее. Даже если забыть о том, что топливо сейчас в дефиците, не вижу в таком розыгрыше ничего смешного. Только не спрашивайте, для чего это сделали! Или зачем перерезали телефонный провод. Примите это как факт. В общем, я оказался в затруднительном положении. Более того, из «Монрепо» я унес сувенирный ключик, которым Алек по некой причине безмерно дорожит, и пришлось отдать его Тому, чтобы тот вернул ключ владельцу. Алека я оставил в ужасном состоянии, но надо же было позвать на помощь, так что за неимением рации или почтовых голубей…
– Да, розыгрыш чрезвычайно глупый, – признала Молли. – Особенно по нынешним временам. И вы не знаете, кто мог это сделать?
– Да кто угодно. К примеру, этот демонический Джонсон.
– Джонсон?
– Садовник, которого уволил Алек. Но какой в этом смысл?
– Их… Риту и мистера Салливана… еще не нашли?..
– Нет. Повсюду воцарился хаос. И у вас тоже, кстати. Почему вы сегодня не в Барнстапле? Как дела в машинописном бюро?
Молли крепко сжала губы и провела кончиками пальцев по виску. Впервые от нее повеяло неуверенностью. Ноги она поставила ровно, как по линейке, и это наводило на мысль о безупречном порядке в ее бухгалтерских книгах.
– Машинописное бюро, – уведомила она меня, – день-другой обойдется без присмотра. Мне тоже слегка нездоровится. Нет, я не больна. Просто… – Она уронила руку на колено. – Доктор Люк, я очень волнуюсь. Знаете, мне никогда не нравилась Рита Уэйнрайт.
– Вам тоже?
– Прошу, дайте закончить. Я говорю искренне, честное слово. И хочу кое-что вам показать, а не затевать очередной спор. – Она помолчала. – Вы не могли бы зайти к нам на пару минут? Прямо сейчас. Хочу, чтобы вы кое-что увидели.
Я оглянулся на свой дом. В одиннадцать Том закончил прием пациентов и отправился на утренний обход. Пожалуй, я смогу выйти и войти так, чтобы меня никто не заметил.
Когда мы с Молли проследовали в палисадник, на Хай-стрит царило безмятежное спокойствие. Эта улица, из вежливости получившая название Главной, по сути дела, и является таковой. Хорошая асфальтовая дорога тянется к небольшому пригорку, где исчезает за поворотом у бывшей кузни Миллера. Вдоль нее стоят магазины и жилые домики, и сегодня Хай-стрит дремала на солнце под журчание голосов, доносившихся из открытых дверей «Упряжки». Мистер Фрост, наш почтальон, разносил почту, а миссис Пайнефор, имевшая лицензию на продажу табака и сладостей, подметала крыльцо своей лавки.
Но спокойствие продлилось недолго.
– Это еще что?!
Молли устремила взгляд в сторону кузни Миллера, откуда доносилось ритмичное «тук-тук-тук» какого-то транспортного средства. По самой середине дороги размеренно и энергично катилась инвалидная коляска, а в ней, вцепившись обеими руками в рычажок, соединенный с передним колесиком и задающий направление движения, восседал широкоплечий и корпулентный человек в белом льняном костюме. Его лысина сверкала на солнце, очки сползли на кончик широкого носа, а на плечи, как это принято у больных и инвалидов, была накинута шаль. Даже с такого расстояния я заметил, что лицо ездока имеет нечеловечески зловредный вид. Напряженно подавшись вперед, упитанный здоровяк сосредоточил внимание на дороге, и мотор, набирая обороты, затарахтел громче прежнего.
Следом из-за поворота вырвался, тяжело дыша, художник Пол Феррарз.
За ним галопировал мой сын Том.
Четвертым номером бежал полисмен.
– Сбавьте скорость! – возопил Феррарз так, что в окнах появились любопытствующие лица. – Спуск круче, чем кажется! Бога ради, сбавьте…
На лице человека в инвалидном кресле появилась высокомерная ухмылка. Будто не испытывая сомнений в собственном мастерстве, он грациозно, как бывалый фигурист, направил каталку левее, а затем правее, но даже тогда, по заверениям Тома, все могло бы закончиться куда лучше, если бы не собаки.
Псы Линкомба, как правило, не отличаются дерзкими повадками. Они понимают, что такое автомобиль. Что такое телега или велосипед – они тоже понимают. Но вид угонщика инвалидной коляски, оборудованной электрическим мотором, не укладывается в их картину мира и, как следствие, бередит собачью душу. Словно по волшебству псы материализовались в палисадниках, выскочили на дорогу и бросились в бой.
Тарахтение кресла перекрыл звонкий лай. Скотчтерьер Андерсонов, по кличке Вилли, так разволновался, что крутанул в воздухе сальто-мортале и шлепнулся на спину. Эрдель Лейнзов отважно бросился под колеса, и человек в кресле, отринув академическое глубокомыслие, нанес ответный удар. Он подался вперед и скорчил собакам рожу – признаться, столь чудовищную, что штурмовики из робкого десятка с неистовым лаем бросились наутек, но так называемый манчестерский терьер выскочил на дорогу прямо перед креслом и попытался вонзить зубы в управляющий механизм.
