– Прощайте, – перебил голос. – И пожалуйста, не звоните сюда больше.

И телефон умер. Я тут же позвонил опять. Что еще я мог сделать? Но на этот раз ответа не дождался. А в следующий раз оператор сообщил мне, что нужный мне телефон неисправен. Я сидел в огромной луже, и брюк на смену у меня не было.

Я еще обдумывал вероятность того, что Бритта Варцок обвела меня вокруг пальца и я ничего достоверного про нее не знаю – таинственная незнакомка! – когда из ванной появился еще один незнакомец. Он сидел в инвалидной коляске Груэна, которую катила, как обычно, Энгельбертина, но, выбитый из колеи телефонным разговором с Уоллесом Бири и его дружком, я только через несколько секунд сообразил, что передо мной – Эрик Груэн.

– Ну, как тебе? – поинтересовался он, поглаживая свое гладко выбритое лицо.

– Ты сбрил бороду, – промямлил я, как полный идиот.

– Энгельбертина сбрила. Так как тебе?

– Без нее гораздо лучше, – вмешалась Энгельбертина.

– Твое мнение мне уже известно, – отмахнулся Эрик, – я спрашиваю Берни.

Я пожал плечами.

– Без нее тебе гораздо лучше, – повторил я.

– Ты выглядишь моложе, – добавила Энгельбертина. – Моложе и красивее.

– Ты нарочно так говоришь.

– Нет, это правда. Ну скажи ты, Берни!

Я кивнул, теперь внимательно разглядывая лицо Эрика. В чертах его проскальзывало что-то смутно знакомое. Перебитый нос, воинственный подбородок, плотно сомкнутые губы и гладкий лоб.

– Моложе? Да, по-моему, да. Но есть что-то еще, не могу определить точно – что. – Я покрутил головой. – Нет, не пойму. Может, Эрик, ты на самом деле был прав, когда сказал, что тебе кажется, будто мы встречались прежде. Теперь, когда ты избавился от охранника на физиономии, твое лицо кажется мне таким знакомым…

– Правда? – переспросил он неуверенно, будто и сам сомневался.

Энгельбертина шумно, досадливо фыркнула:

– Вы что, не видите? До чего ж вы оба глупые! Это ж очевидно! Вы похожи, как братья. Ну да! Как братья!

Мы с Грузном взглянули друг на друга и тут же поняли: а она права! Мы действительно похожи. Но Энгельбертина все-таки притащила зеркало и заставила нас наклониться друг к другу и посмотреть на отражение.

– Вот кого один напоминал другому, когда вы смотрели друг на друга! – победно объявила она. – Самого себя!

– Я всегда хотел иметь старшего брата, – сказал Груэн.

– Почему это «старшего»? – возмутился я.

– Но это же правда. – Эрик принялся набивать трубку. – Ты выглядишь, как моя постаревшая копия. Побольше седины, определенно больше побитый жизнью. И еще. Мне кажется, у тебя вид не такой умный, как у меня. А может, просто озадаченный. Будто ты никак не можешь вспомнить, где ты забыл шляпу.

– Ты забыл упомянуть, что я повыше ростом, – перебил я. – Сантиметров на семьдесят.

Взглянув на меня в упор, он ухмыльнулся и закурил трубку.

– Нет, по зрелом размышлении ты все-таки намного глупее меня. Глупый детектив.

Я вспомнил Бритту Варцок: бессмысленно, что она наняла меня, если подозревала, что отец Готовина сам связан с «Товариществом». А может, знала наверняка, а я был слишком глуп и не распознал, какова на самом деле была ее цель. Да, похоже, так оно и есть: я – глупый детектив.

На следующий день приехал на уик-энд Генрих Хенкель и объявил, что сразу же отправится в свою лабораторию. Груэн не слишком хорошо себя чувствовал и остался в постели, и Хенкель пригласил с собой меня.

– Ты ведь к тому же, – добавил он, – толком не видел Гармиш-Партенкирхена, а, Берни?

– Нет еще.

– Тогда тебе обязательно нужно поехать. Посмотришь. Да и прогулка тебе на пользу пойдет.

С горы мы ехали медленно, что оказалось к лучшему, потому что за поворотом дорогу, бегущую параллельно железнодорожным путям, переходило стадо коров. Чуть погодя Хенкель объяснил:

– Железная дорога делит город на две части. Гармиш, слева от нас и к востоку от железной дороги, посовременнее – там находится Олимпийский лыжный стадион. Партенкирхен, лежащий к западу от дороги, старее – в этой части базируется большая часть армии янки.

Многие здания Гармиш-Партенкирхена напоминали мюнхенские церкви в стиле изысканного рококо. Городок не выглядел бы более католическим, даже если бы папа римский владел тут лыжным шале. Но по дорогам проезжали почти только одни джипы и грузовики американской армии, а на каждом втором здании болтались «звезды и полосы». Даже не верилось, что мы вообще в Германии.

– Господи! – воскликнул я. – Того и гляди, разрисуют реквизированные дома картинками с Микки-Маусом.

– Ну и ладно, ничего страшного. И знаешь, намерения у них самые что ни на есть благие.

– Так же, как у святой инквизиции, – огрызнулся я. – Тормозни у табачной лавки. Мне нужно купить «Лаки».

– Я же предупреждал тебя! – возмутился Хенкель, но машину все-таки остановил.

– Свежий воздух значительно уменьшает вред от курения.

Выбравшись из машины, я зашел в лавку. Купил сигарет, а потом еще раз обошел магазин, смакуя ощущение, что снова могу вести себя, как нормальный здоровый человек. Продавец подозрительно провожал меня глазами.

– Что-нибудь еще? – Он ткнул в меня черенком своей пенковой трубки.

– Нет, просто смотрю.

Он сунул в рот трубку и стал раскачиваться с пятки на носок. Я обратил внимание на его башмаки, разукрашенные эдельвейсами, дубовыми листьями и баварскими сине-белыми лентами – самые германские башмаки на свете.

– Тут магазин, – буркнул он, – а не музей.

– Это вы правильно заметили. – И я быстро вышел – дверной колокольчик резко звякнул.

– Уютный городок, – бросил я Хенкелю, усевшись в машину, – и местные жители приветливы, как цепные собаки.

– Да нет, когда узнаешь их поближе, они очень дружелюбны, – возразил он.

– Забавно. То же самое утверждают люди после того, как их собака тебя покусает.

Мы двинулись на юго-запад Партенкирхена, к подножию Цугшпитце, мимо отеля «Пост» с клубом для американских офицеров, отеля «Генерал Паттон», штаб-квартиры американской армии и лыжной базы «Зеленая стрела». Полное впечатление, что нахожусь я в Денвере, в штате Колорадо. В Денвере я никогда, правда, не бывал, но, как мне кажется, он очень похож на Партенкирхен. Патриотичный, показушный, сверх меры разукрашенный, недружелюбный и – в общем – немного нелепый.

Мы проехали по улице типичных старых альпийских домов, и Хенкель свернул на подъездную дорогу к двухэтажной оштукатуренной вилле, опоясанной деревянным балконом, с нависающей крышей, большущей, как палуба авианосца. На стене красовался рисунок: германский лыжник-олимпиец. Я догадался, что он немец, потому что его правая рука была поднята, будто к чему-то тянулась, но к чему – разобрать невозможно. И, наверное, теперь только немец мог бы понять, отчего у него вскинута рука. Все в Гармиш-Партенкирхене сейчас было подчинено Дяде Сэму и его благополучию, даже с трудом верится, что когда-то тут царил Дядя Адольф.

Выйдя из «мерседеса», я запрокинул голову на Цугшпитце, нависшую над домами застывшей волной серой морской воды. Услышав выстрелы, я вздрогнул и, кажется, даже шарахнулся в сторону. А потом оглянулся. Хенкель рассмеялся.

– У янки по другую сторону реки стенд для стрельбы по тарелочкам, – объяснил он, направляясь к двери. – Все, что ты тут видишь, реквизировано американцами. Они разрешили пользоваться лабораторией для моих экспериментов, до войны она принадлежала местному госпиталю на Максимилиан-штрассе.

– А разве госпиталю больше не нужна лаборатория?

– После войны госпиталь стал тюремным общежитием для умирающих, – он искал ключ от входной двери, – для неизлечимо больных немецких военнопленных.

– А чем они больны?

– У большинства психические расстройства, – пояснил он. – Это не по моей части. Многие умерли в результате вспышки эпидемии вирусного менингита. Остальных перевели в мюнхенский госпиталь примерно с полгода назад. Сейчас здешний госпиталь превратили в место отдыха и реабилитации для американского обслуживающего персонала.