Хенкель отпер дверь и вошел. Но я застыл на месте, уставившись на машину, припаркованную через дорогу. Машину эту я уже видел. Красивый двухдверный «бьюик-родмастер», сверкающий, зеленый, с «белобокими» автопокрышками и задним бампером, широченным, как альпийский склон.

Оторвавшись, наконец, от этого зрелища, я последовал за Хенкелем, прошел по узкому коридору, где было очень жарко. На стенах висело несколько снимков спортсменов: Макси Хербер, Эрнста Байера, Вилли Богнера, – на принятии олимпийской присяги. Воздух в помещении был с каким-то химическим привкусом, попахивало также гнильцой и чем-то ботаническим, типа мокрых садовых перчаток.

– Закрой за собой дверь! – прокричал Хенкель. – Тут необходимо сохранять тепло.

Повернувшись к двери, я услышал за спиной голоса, а когда снова обернулся, то обнаружил, что коридор загораживает человек, которого я сразу узнал, – тот самый американец, что заставил меня копать яму в моем саду в Дахау.

– Ба! Да это ж наш фриц с принципами! – завопил янки.

– По твоему тону не похоже, что ты мне комплимент отвалил, – отозвался я. – Ну, как жизнь молодая? Удалось еще подворовать еврейского золотишка в последнее время?

Он ухмыльнулся:

– В последнее время – нет. Не так уж много его осталось. А ты? Как бизнес в отеле? – Ответа моего он дожидаться не стал, а, не спуская с меня глаз, крикнул: – Эй, Генрих! Где ты раскопал этого фрица? И какого черта приволок сюда?

– Я же тебе рассказывал. – В коридоре показался Хенкель. – Это тот самый человек, с которым я познакомился в госпитале.

– Так это он – тот детектив, про которого ты говорил?

– Ну да. А вы что, уже встречались раньше?

Сегодня на американце было серое кашемировое пальто. Под пальто серая рубашка, серый шерстяной галстук, серые фланелевые брюки и черные туфли с узором из дырочек. Очки были тоже другие – в черепаховой оправе. Он, как и тогда, в Дахау, был похож на самого большого умника в классе.

– Только в моей прежней жизни, – ответил я Хенкелю, – когда я был владельцем отеля.

– У тебя был отель? – Хенкель взглянул так, будто сама идея показалась ему нелепой до крайности. Что, конечно же так и было.

– А догадайся, где находился этот его отель? – насмешливо-презрительно спросил американец. – В Дахау, недалеко от бывшего концлагеря. – Он раскатисто расхохотался. – Господи, да это все равно что открыть оздоровительный курорт на кладбище!

– Но ничего, для тебя и твоего приятеля вполне подошел, – огрызнулся я. – Этого дантиста-любителя.

– Он имеет в виду, – рассмеялся Хенкель, – Вольфрама Ромберга?

– Его самого, – подтвердил американец. Хенкель, подойдя, положил мне руку на плечо.

– Майор Джейкобс служит в ЦРУ, – сообщил он, увлекая меня в соседнюю комнату.

– Я как-то и не принял его за армейского капеллана, – буркнул я.

– Он очень помог нам с Эриком, он наш друг. ЦРУ предоставило мне это помещение и выдает деньги на исследования.

– Только их почему-то всегда не хватает, – ехидно вставил Джейкобс.

– Медицинские исследования дорого стоят, – ответил Хенкель.

Мы очутились в кабинете, очень аккуратном, типично медицинском. На полу большой шкаф с папками. В бидермейеровском книжном шкафу десятки медицинских книг, а наверху – череп, рядом – бронзовая голова мужчины, похожего на микробиолога, подарившего миру пенициллин, Александера Флеминга; табличка сообщала – да, это он и есть. Аптечка на стене рядом с фотографией президента Трумэна. Письменный стол орехового дерева в стиле рококо, похороненный под грудами бумаг и блокнотов, и еще один череп, приспособленный под пресс-папье. Четыре или пять стульев вишневого дерева. Хенкель указал через двойные стеклянные раздвижные двери на лабораторию, очень недурственно оборудованную.

– Микроскопы, центрифуги, спектрометры, вакуумные приборы, – перечислял Хенкель, – все это стоит больших денег. Майору приходится иногда изыскивать какие-то неофициальные источники финансирования, чтобы наша работа могла продолжаться. В том числе – обер-шарфюрера Ромберга разыскал и его тайничок в Дахау.

– Все верно, – проворчал Джейкобс; отодвинув гардину, он подозрительно всматривался из окна в сад позади виллы. Там затеяли шумную свару птицы. Мне нравится, как в природе решаются проблемы, – я бы сейчас и сам не прочь как следует врезать Джейкобсу.

– Как майор поступил с украденными ценностями бедолаг из лагеря, – через силу улыбнулся я, – это, безусловно, не мое дело.

– Вот теперь, фриц, ты угодил в самую точку, – покивал Джейкобс.

– А чем именно ты занимаешься, Генрих? – полюбопытствовал я.

– Ради бога, – оглянулся на Хенкеля Джейкобс, – не рассказывай ему.

– А почему бы и нет? – удивился тот.

– Ты ничего про этого типа не знаешь. Не забывай, вы с Эриком работаете на американское правительство. Я бы добавил, под грифом «секретно», но сильно сомневаюсь, что вы, парни, даже умеете выговаривать это слово без ошибок.

– Он гостит в моем доме, – стоял на своем Хенкель. – Я доверяю Берни.

– А я все пытаюсь понять – с какой такой стати? – возмущался Джейкобс. – Или это эсэсовские дела? «Старые товарищи»?

Откровенно, я и сам до сих пор немного удивлялся.

– Я объясню тебе, – ответил Хенкель. – Эрику порой становится одиноко, и мне кажется, у него возникают мысли о суициде.

– Господи, мне б такое одиночество, как у Эрика! – фыркнул Джейкобс. – С ним девица эта, которая ухаживает за ним, как ее там, Энгельбертина, что ли. Как мужик может жаловаться на одиночество, когда рядом такая женщина? Для меня загадка!

– Тут он прав, – вступил я.

– Видишь? Даже фриц со мной согласен.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты называл его так, – тихо сказал Хенкель.

– Фриц? А что тут такого?

– Это всё равно как если б я называл тебя евреем. Или даже жидом.

– Да ладно, привыкай, приятель! – хохотнул Джейкобс. – Сейчас жиды при власти, и вам, фрицам, придется делать то, что они вам велят.

Хенкель оглянулся на меня и четко, раздельно, как будто специально, чтобы позлить майора, проговорил:

– Мы пытаемся найти лекарство от малярии.

Джейкобс шумно вздохнул.

– Но я думал, что лекарство от малярии давно есть, – удивился я.

– Нет, – возразил Хенкель, – есть несколько способов лечить ее. Одни средства более эффективны, другие менее. Хинин. Хлороквин. Атебрин. Прогуанил. У многих имеются довольно неприятные побочные эффекты, и, разумеется, болезнь со временем становится устойчива против этих медикаментов. Нет, когда я говорю лекарство, то подразумеваю нечто большее.

– Слушай, ты уж отдай ему и ключи от сейфа, а? – перебил его Джейкобс.

Хенкель продолжил, ничуть не замешкавшись из-за явного недовольства янки:

– Мы разрабатываем вакцину. Стоящее дело, как считаешь, Берни?

– Ну… наверное.

– Пойдем, взглянешь. – Хенкель провел меня через первые стеклянные двери.

Джейкобс потянулся за нами.

– У нас двое стеклянных дверей, чтобы поддерживать определенную высокую температуру в лаборатории. Пожалуй, тебе лучше снять куртку. – Хенкель сдвинул первые двери, прежде чем открыть вторые. – Если я нахожусь тут долгое время, то обычно хожу только в легкой рубашке. Здесь тропический климат, как в оранжерее.

Как только он раздвинул вторые двери, меня обволокла жара. Хенкель не преувеличивал – точно входишь в джунгли. Лицо Джейкобса стало мокрым от пота. Я снял куртку и закатал рукава рубашки.

– Ежегодно, Берни, от малярии умирает почти миллион человек, – продолжил Хенкель. – Миллион! – Он кивнул на Джейкобса. – Ему требуется вакцина, чтобы прививать солдат от малярии перед их отправкой в ту часть мира, какую американцы намереваются оккупировать. В Юго-Восточную Азию, например. А уж в Центральной Америке вакцина жизненно необходима!

– Почему бы тебе не черкнуть статейку в газеты? – возмутился Джейкобс. – Расскажи уж всему чертову миру, чем мы тут занимаемся.

– Мы с Эриком хотим спасать жизни. – Хенкель и внимания на Джейкобса не обратил, он снял куртку и расстегнул воротничок рубашки. – Подумай, Берни: если именно немцы сумеют найти средство для спасения миллиона жизней в год, это может существенно сбалансировать счет, предъявляемый Германии за то, что она сотворила в войну. Согласен?