— И знаешь что? Любой, кто пересекает границу с Той стороной, если не знает об этом до того, как настал миг ухода, внезапно осознает, что в этом мире он тысячу раз проявил себя дураком. Поэтому все, кто оказывается там, понимают других гораздо лучше, чем мы понимаем себя… и прощают нам наши глупости.

Он знал, о чем я толкую: любимая мать встретит его радостным смехом, а не разочарованным взглядом и, уж конечно, не станет стыдить. Глаза Элвиса наполнились слезами.

— Подумай об этом, — предложил я.

Он прикусил нижнюю губу и кивнул.

Периферийным зрением я уловил какое-то движение в снегу. Сердце у меня подпрыгнуло, я повернулся к движению, но увидел только Бу.

Объятый собачьей радостью, он бежал вверх по склону, наслаждаясь зимним спектаклем, белый пес в белом мире.

Обогнув церковь, мы подъехали ко входу в гостевое крыло, где нас дожидались братья.

Элвис из деревенщины превратился во врача в белом халате, с фонендоскопом на шее.

— Вот это правильно. Ты же снимался в фильме с монахинями. Играл врача. «Смена привычки». Мэри Тайлер Мур[29] была монахиней. Не бессмертный фильм, но и не такой глупый, как с Беном Эффлеком и Дженнифер Лопес.

Он прижал правую руку к сердцу и поклонился.

— Ты любил Мэри Тайлер Мур? — спросил я, а когда он кивнул, добавил: — Все любили Мэри Тайлер Мур. Но в реальной жизни вы были только друзьями, так?

Он опять кивнул. Только друзьями. Он ее любил, но они были только друзьями.

Родион Романович затормозил у входа в гостевое крыло.

Когда я подъехал к первому вездеходу, Элвис вставил трубочки фонендоскопа в уши, а диафрагму приложил к моей груди, словно хотел прослушать мне сердце. В его взгляде стояла печаль.

Я перевел ручку переключения скоростей в нейтральное положение, поставил вездеход на ручник.

— Сынок, перестань волноваться обо мне. Слышишь? Что бы ни случилось, со мной все будет в порядке. А когда придет мой день, мне станет еще лучше, но до этого дня все у меня будет хорошо. Ты делай то, что должен, и не тревожься из-за меня.

Он не отрывал фонендоскоп от моей груди.

— В тяжелые дни ты был для меня подарком Божьим, и я буду счастлив, если в итоге я стану подарком Божьим и для тебя.

Он обнял меня за шею, сжал ее пальцами, как сделал бы брат, если от избытка чувств ему не хватило бы слов.

Я открыл дверцу и выбрался из кабины. И каким же холодным был ветер.

Под действием ветра и холода снежинки превратились в гранулы и буквально скребли мое лицо, пока я преодолел двадцать футов, которые отделяли меня от тоже покинувшего кабину Родиона Романовича. Он оставил двигатель работающим, а фары включенными, как это сделал и я.

Чтобы перекрыть вой ветра, мне пришлось возвысить голос:

— Братьям понадобится помощь с их инструментами и материалами. Дайте им знать, что мы здесь. Задний ряд сидений в моем вездеходе сложен. Я приду, как только подниму их.

В гараже школы этот сын убийцы выглядел несколько театрально в шапке-ушанке из медвежьей шкуры и в кожаном пальто с меховыми воротником и манжетами, а вот под открытым небом, в буран, смотрелся очень даже естественно, эдакий король зимы, который может остановить снегопад взмахом руки, возникни у него такое желание.

Он не наклонялся вперед, не пытался вжать голову в плечи, чтобы хоть как-то уберечься от жгучего ветра, стоял, выпрямившись во весь рост, расправив плечи, а потом уверенной походкой вошел в гостевое крыло. Наверное, ничего другого и не следовало ожидать от человека, который когда-то готовил людей к смерти.

Как только он исчез за дверью, я открыл водительскую дверцу его вездехода, выключил фары, заглушил двигатель, а ключи сунул в карман.

Поспешил к своему вездеходу, проделал то же самое с фарами, двигателем и ключами, гарантируя тем самым, что Романович не сможет отогнать обратно к школе ни одну из машин.

А последовав за моим любимым верзилой в гостевое крыло, я нашел там шестнадцать братьев, собравшихся ехать в школу.

Практичность заставила их сменить привычные рясы на зимние комбинезоны. Нет, не те модные комбинезоны, которые вы можете увидеть на горнолыжных склонах Аспена и Вейля.[30] Они не повторяли контуры тела, чтобы улучшить аэродинамику и подчеркнуть сексуальность, не отличались яркой расцветкой.

Рясы и одежду для церемоний, которую носили монахи, кроили и шили четверо братьев, обученных портновскому искусству. Эти же четверо разработали и пошили комбинезоны.

Из тусклой серо-синей ткани, безо всяких украшений, но с капюшонами на подкладке, нейлоновыми вставками, облегающими манжетами, резиновыми штрипками. Короче, речь шла об идеальной одежде для расчистки дорожек и другой работы на открытом воздухе в отвратительную погоду.

По прибытии Романовича братья начали надевать поверх комбинезонов теплые куртки из водонепроницаемой ткани. Как и на комбинезонах, на куртках было много застегивающихся на «молнию» карманов.

В такой униформе, с капюшонами, плотно обтягивающими их добрые лица, выглядели они как шестнадцать астронавтов, только что прибывших с такой мирной планеты, что тамошним гимном была песня: «Парад плюшевых медвежат».

Брат Виктор, бывший морской пехотинец, ходил среди остальных монахов, дабы убедиться, что все необходимые инструменты доставлены в район сосредоточения.

Отойдя на два шага от двери, я заметил брата Костяшки, он заговорщицки мне кивнул, и мы тут же отошли в дальний конец приемной, чтобы переброситься парой слов наедине.

— Укреплять и защищаться против кого, сынок? — спросил меня брат Костяшки, когда я передал ему ключи от вездехода, на котором приехал Романович. — Когда ты «ложишься на матрасы»,[31] принято знать, с кем воюешь.

— В том, что они — плохиши, можете не сомневаться, но объяснять что-либо здесь времени у меня нет. Я все расскажу в школе. Моя главная проблема — как все объяснить братьям, потому что ситуация более чем странная.

— Я поручусь за тебя, парень. Когда Костяшки говорит, что чье-то слово — золото, сомневающихся не бывает.

— На этот раз точно будут.

— Лучше бы не было. — Лицо брата Костяшки закаменело, и он превратился в бога из древнего храма, который жестоко карал сомневающихся. — Лучше бы сомневающихся в тебе не было. А кроме того, может, они и не знают, что Бог держит руку у тебя на голове, но ты им нравишься, и они чувствуют, что ты особенный.

— И они без ума от моих оладий.

— Оладьи тебе только в плюс.

— Я нашел брата Тимоти, — сообщил я. Каменное лицо чуть расслабилось.

— Нашел бедного брата Тимоти таким, как я и предполагал, не правда ли?

— Не совсем таким, сэр. Но да, он уже с Богом.

Перекрестившись, брат Костяшки пробормотал молитву за упокой души брата Тимоти.

— Теперь мы точно знаем, что Тим не убежал в Рено за двумя «эр». Шерифу придется взглянуть правде в лицо, обеспечить детям защиту, о которой ты говоришь.

— Хотелось бы, чтобы он обеспечил, но пока рассчитывать на это не стоит. Тела у нас по-прежнему нет.

— Может, у меня что-то с ушами, но вроде бы ты сказал, что нашел его тело.

— Да, сэр, я нашел его тело, но теперь от него осталась разве что первая пара сантиметров лица, завернутая, как крышка банки с сардинами.

Глядя мне в глаза, брат Костяшки обдумал мои слова.

— Ты говоришь что-то непонятное, сынок.

— Да, сэр, непонятное. Я все расскажу, когда мы доберемся до школы, и после моего рассказа все станет еще более непонятным.

— И ты думаешь, этот русский парень, он как-то с этим завязан?

— Он — не библиотекарь, а если раньше и был могильщиком, то не ждал, когда работа придет к нему, сам ею себя обеспечивал.

— Этого я тоже понять не могу. Как твое плечо?

— Немного побаливает, но терпимо. А с головой все в порядке, заверяю вас, сотрясения мозга не было.