Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Размышляя над загадкой, которую являл собой Джейкоб, я смотрел в окно. Снег валил все сильнее, такой густой, что, окажись я под открытым небом и попытайся вдохнуть, он набился бы в легкие.

— Джейкоб тупой, но не глупый, — изрек он. Отвернувшись от окна, я увидел, что он впервые смотрит на меня.

— Должно быть, это другой Джейкоб, — заметил я. — Здесь я тупого не вижу.

Он тут же сместил взгляд на карандаш, отложил в сторону листок наждачной бумаги. Произнес другим, напевным тоном:

— Тупой, как моховик, угодивший под грузовик.

— Тупые не рисуют, как Микеланджело.

— Тупой, как большая ворона, на которую села корова.

— Вы повторяете то, что где-то слышали, не так ли?

— Тупой, как пес, сующий нос под хвост.

— Хватит, — попросил я. — Хорошо? Хватит.

— Но это еще далеко не все.

— Я не хочу этого слышать. Мне больно это слышать.

Он вроде бы удивился.

— Почему больно?

— Потому что вы мне нравитесь, Джейк. Вы — особенный.

Он молчал, руки его тряслись, и карандаш выбивал дробь по столу. Он посмотрел на меня, глаза переполняла разрывающая душу ранимость. Застенчиво отвел взгляд.

— Кто вам все это наговорил? — спросил я.

— Ты знаешь. Дети.

— Дети из школы Святого Варфоломея?

— Нет, дети до океана, колокола и уплытия.

В этом мире многие из нас готовы видеть только свет, который видимый, но никогда — Свет Невидимый. Каждые сутки мы сталкиваемся с темнотой, которая есть ночь, и время от времени — с другой темнотой, которая есть смерть, смерть тех, кого мы любим. Но есть и третья темнота, более постоянная, которая с нами каждый день, ежечасно, и это темнота разума, мелочность, злоба и ненависть, которые мы приглашаем в себя, за что потом нам приходится расплачиваться.

— До океана, колокола и уплытия, — повторил Джейкоб.

— Эти дети просто завидовали вам, Джейк. Потому что кое-что вы можете делать лучше, чем они.

— Не Джейкоб.

— Да, да, вы.

— Что я могу делать лучше? — В голосе звучало сомнение.

— Рисовать. Пусть они многое могут делать лучше вас, но рисуете вы лучше, чем они. Вот они вам обзавидовались и начали вас обзывать, насмехаться над вами, чтобы скрыть свою зависть.

Он смотрел на свои руки, пока не прекратилась дрожь, пока карандаш не перестал выбивать дробь по столу, а потом опять взялся за портрет.

Характер у него был не тупого, а кроткого барашка, который может помнить обиду, но не в силах удержать в сердце злость и горечь.

— Не глупый, — повторил он. — Джейкоб знает, что видел.

Я выдержал паузу. Потом спросил:

— И что вы видели, Джейк?

— Их.

— Кого?

— Не испугался их.

— Кого?

— Их и Кого-не-было. Не испугался их. Джейкоб боится только одного: он поплывет не туда, когда придет темнота. Никогда не видел, где звонил колокол, не был там, когда звонил колокол, и океан движется, он всегда движется, поэтому звонивший колокол переместился куда-то еще.

Мы прошли полный круг. Собственно, у меня сложилось ощущение, что я слишком долго кружусь на карусели.

Часы показывали 10. 16.

Я соглашался на то, чтобы кружиться и дальше, в надежде, что все закончится просветлением, а не головокружением.

Иногда просветление нисходит на тебя, когда ты меньше всего этого ждешь: как в тот раз, когда я и улыбающийся японец-хиропрактик, к тому же и травник, связанные веревками, висели бок о бок на металлической рейке в хранилище для мясных туш.

Несколько плохишей, ни в цент не ставящих ни альтернативную медицину, ни человеческую жизнь, намеревались вернуться в хранилище и пытать нас, чтобы получить нужную им информацию. Они заинтересовались не секретной формулой травяного настоя, излечивающего эпидермофитию стопы. Они хотели узнать от нас, где спрятана крупная сумма денег.

Наша ситуация осложнялась тем, что плохиши ошиблись: мы не располагали этими сведениями. Поэтому после многочасовых пыток они не услышали бы ничего, кроме наших душераздирающих криков, которые, безусловно, доставили бы им удовольствие, особенно под пиво и чипсы.

Хиропрактик-травник знал максимум сорок семь слов на английском, а я — только два на японском, которые вспомнил, лишь попав в критическое положение. И хотя нам очень хотелось убежать до того, как наши тюремщики вернутся с набором щипцов, паяльной лампой, шилом, си-ди с музыкой Вагнера в исполнении «Виллидж пирл» и другим пыточным инструментарием, я не думал, что нам удастся найти общий язык, учитывая, что я мог сказать по-японски только «суши» и «саке».

Первые полчаса нашего общения характеризовались моим нарастающим раздражением и его неизменным терпением. К моему изумлению, с помощью богатой мимики и восьми слов, включающих «спагетти», «изгиб», «Гудини» и «трюк», ему удалось заставить меня понять, что он не только хиропрактик и травник, но в молодости был еще «человеком-змеей» и выступал в ночных клубах.

Конечно, гибкости у него с тех пор поубавилось, но с моей помощью, используя разные части своего тела, он добрался до рейки, к которой нас привязали, перегрыз узел веревки, освободился сам, а потом освободил меня.

Мы остаемся на связи. Время от времени он присылает мне фотографии из Токио, главным образом своих детей. А я посылаю ему коробочки с сушеными калифорнийскими финиками в шоколаде, которые он обожает.

Теперь, сидя напротив Джейкоба, я пришел к следующему выводу: если я буду хотя бы вполовину таким же терпеливым, как тот улыбающийся хиропрактик-травник-человек-змея, если буду помнить, что мой японский собрат по несчастью поначалу полагал, что ему не удастся достучаться до меня, как теперь я полагаю, что мне не удастся достучаться до Джейкоба, тогда со временем я смогу не только разгадать смысл его слов, но и заставлю поделиться тем, что он знает, какой-то важной информацией, и уж она позволит мне понять, какой ужас надвигается на школу, монастырь и аббатство Святого Варфоломея.

К сожалению, Джейкоб больше не произнес ни слова. Когда я только подсел к столу, он показался мне молчуном. Теперь его молчаливость возросла многократно. Окружающий мир сузился для него до размеров портрета, над которым он работал.

Я предпринял не одну попытку разговорить его.

Некоторым людям нравится слышать собственный голос, но я предпочитаю слушать собственное молчание. Голос же быстро выводит меня из себя.

И хотя Джейкоб сидел за столом в тот самый миг, который отделяет прошлое от будущего, разумом он находился в другом дне, до океана, колокола и уплытия, что бы это ни означало.

Вместо того чтобы попусту тратить с ним время, я поднялся.

— Я зайду во второй половине дня, Джейкоб.

Если он и горел желанием пообщаться со мной, то скрывал его превосходно.

Я оглядел портреты на стенах.

— Это ваша мать, не так ли?

Он не отреагировал даже на этот вопрос. С помощью карандаша в очередной раз оживлял тут самую женщину.

Глава 22

На сестринском посту в северо-западном углу второго этажа дежурила сестра Мириам.

Если сестра Мириам берет двумя пальцами нижнюю губу и оттягивает ее вниз, чтобы обнажить внутреннюю розовую поверхность, вы видите синюю татуировку: «Deo gratias». В переводе с латинского — «Возблагодарим Господа».

Такая татуировка необязательна для поступления в монастырь. Если бы этого требовали от всех монахинь, их число значительно бы сократилось.

Задолго до того, как посвятить себя службе Господу, сестра Мириам была социальным работником в Лос-Анджелесе, занималась девочками-подростками из неблагополучных семей, пытаясь уберечь их от участия в уличных бандах и от других ужасов жизни.

Я знаю об этом главным образом от сестры Анжелы, потому что сама сестра Мириам предпочитает не рассказывать о своей прошлой жизни.

Чтобы уберечь от роковой ошибки Джалиссу, четырнадцатилетнюю девочку, умненькую, с большими потенциальными возможностями, которая вот-вот могла вступить в уличную банду, нанеся на тело соответствующую татуировку, Мириам сказала ей: «Девочка, что я должна сделать, чтобы ты поняла, что собираешься поменять полнокровную жизнь на ущербную? Когда я плачу из-за тебя, ты смеешься. Неужели я должна пролить кровь, чтобы ты прислушалась ко мне?»

27
{"b":"116085","o":1}