В восточной части внутреннего дворика, напротив дубовой двери, из которой я выскочил, находился вход для гостей в церковь аббатства. Голоса, поющие молитву, и удары колокола долетали ко мне не из церкви, а из двух галерей, одна из которых находилась передо мной, а вторая уходила вправо.

Каменный коридор вел к главному внутреннему дворику, в четыре раза превосходящему гостевой. И окружала его более внушительная колоннада.

Сорок шесть братьев и пятеро послушников стояли под открытым небом, лицом к аббату Бернару, который находился на колокольном возвышении и одной рукой ритмично дергал за веревку колокола.

Matins закончились, и перед окончанием Lauds они все вышли из церкви для завершающей молитвы и обращения аббата.

Молитва называлась Angelus и на латыни звучала прекрасно, возносимая многими голосами.

Когда я вошел во внутренний двор, братья пели: «Fiat mini secundum verbum tuum». А потом аббат и все остальные добавили: «Ave Maria».

Два помощника шерифа стояли под колоннами, ожидая, пока монахи закончат молебен. Мужчины крупные и более суровые, чем монахи.

Они повернулись ко мне. По виду я не был ни копом, ни монахом, и неопределенность моего статуса вызывала интерес.

Смотрели они так пристально, что я бы не удивился, если бы в холодном воздухе от их глаз пошел бы такой же парок, какой слетал с губ при каждом выдохе.

Имея большой опыт общения с полицией, я знал, что нет смысла подходить к ним и советовать прежде всего обратить свое внимание на мрачного русского, каким бы чистым и пушистым ни выглядел он в этот момент. Если бы я так поступил, их интерес к моей особе возрос бы десятикратно.

Хотя мне не терпелось узнать, по какой причине вызвали шерифа, я подавил желание задать им соответствующий вопрос. Они бы решили, что ответ мне уже известен, я только имитирую незнание, и отнеслись бы ко мне с большей подозрительностью.

Как только ты заинтересовал копа, если речь идет о совершении преступления, тебе уже ни при каких обстоятельствах не удастся покинуть список потенциальных подозреваемых. Очистить твою репутацию по силам только событиям, контролировать которые ты не можешь. К примеру, если тебя зарежет, застрелит или задушит настоящий преступник.

— Ut digni efficiamur promissionibus Christi, — пропели братья, на что аббат ответил:

— Oremus, — что означало: «Помолимся».

А еще через полминуты пение Angelus завершилось.

Обычно после Angelus аббат обращается к братьям с отрывком из какого-нибудь святого текста и объясняет его приложение к монастырской жизни. Затем, пританцовывая, поет «Чай вдвоем».

Ладно, пританцовывание и пение «Чая вдвоем» я выдумал. Аббат Бернар очень уж напоминает Фреда Астера,[9] вот почему в этот момент перед моим мысленным взором и возникает этот знаменитый танцовщик и актер.

На этот раз вместо обращения аббат отпустил с утренней мессы всех тех, кто мог подсобить помощникам шерифа в тщательном обыске всех помещений и территории аббатства.

Часы показывали 6. 28. Месса начиналась в семь утра.

Тем, кто собирался присутствовать на мессе, предлагалось ответить на вопросы властей после службы, а также оказать людям шерифа всемерное содействие.

Месса обычно заканчивалась в 7. 50. Завтрак, проходит он в молчании, всегда начинается ровно в восемь.

Аббат также позволил всем тем, кто будет помогать полиции, не посещать Тегсе, третью из семи ежедневных молитв. Она начинается в 8. 40 и длится примерно пятнадцать минут. Четвертая молитва — Sext — в половине двенадцатого, перед ленчем.

Когда миряне узнают, что монашеская жизнь строго регламентирована и один и тот же распорядок повторяется изо дня в день, они морщатся. Думают, что такая жизнь скучна, даже занудна.

За месяцы, проведенные среди монахов, я понял, что молитвы и медитации, наоборот, придают им энергии. В часы отдыха, между обедом и Compline, вечерней молитвой, они радуются жизни, веселые, остроумные.

Ну, во всяком случае большинство, потому что есть среди них и тихони. И пара-тройка таких, кто слишком уж доволен тем, что посвятил свою жизнь Богу, отчего возникают сомнения в бескорыстии этого поступка.

Один из них, брат Мариас, обладает столь энциклопедическими знаниями по творчеству Гилберта и Салливана[10] (и таким желанием поделиться этими знаниями), что вы просто не будете знать, куда от него деться.

Люди не становятся святыми только потому, что стали монахами. Все человеческое им совершенно не чуждо.

После завершающих слов аббата многие из братьев поспешили к помощникам шерифа, стоявшим под колоннами, стремясь оказать им посильную помощь.

Я заметил одного послушника, который продолжал бродить под падающим снегом. Хотя лицо закрывал капюшон, я видел, что он смотрит на меня.

Это был брат Леопольд, который только в октябре окончил курс подготовки к вступлению в орден и лишь два месяца носил рясу. Как и у многих уроженцев Среднего Запада, у него было веснушчатое лицо и обаятельная улыбка.

Из пятерых послушников я не доверял только ему. По какой причине, сказать не мог. Нутром чувствовал, ничего больше.

Брат Костяшки подошел ко мне, остановился, отряхнулся, сбрасывая с рясы снег. Откидывая капюшон, шепнул: «Нет брата Тимоти».

Брат Тимоти, ведающий техническими системами аббатства и школы, не относился к тем, кто мог опоздать к Matins или сбежать из аббатства, нарушая данные им обеты. Слабину он давал только в отношении «Кит-Кэт».

— Должно быть, именно об него я чуть не споткнулся прошлой ночью на углу библиотеки. Мне нужно поговорить с полицией.

— Еще нет. Пройдись со мной, — предложил брат Костяшки. — Нам понадобится место, где нас не будет подслушивать сотня ушей.

Я посмотрел на внутренний двор. Брат Леопольд исчез.

С его открытым лицом и прямотой, свойственной уроженцам Среднего Запада, Леопольд никак не мог считаться расчетливым, хитрым, скрытным и лживым.

Однако умел появляться и исчезать с внезапностью, которая иногда напоминала мне материализующегося и дематериализующегося призрака. Вот он здесь, а теперь его уже нет. Вот его нет, а теперь он уже здесь.

Вместе с братом Костяшки я прошел каменным коридором во внутренний дворик крыла для гостей, а оттуда, открыв дубовую дверь, — в гостиную на первом этаже этого крыла.

Мы направились к камину в северном конце комнаты и, пусть огонь и не горел, сели в кресла, лицом друг к другу.

— После того как мы поговорили прошлой ночью, я обошел все кельи, — сообщил мне брат Костяшки. — Не имел на это права. Чувствовал себя соглядатаем. Но, похоже, поступил правильно.

— Вы приняли ответственное решение.

— Именно. Даже в прошлом, когда я работал на Мартинелли и не слышал голоса Бога, я иногда принимал такие решения. Скажем, если босс посылал меня к какому-то парню, чтобы я переломал ему ноги, а парень внимал голосу здравого смысла после того, как я ломал одну, вторую я оставлял целехонькой. Такие вот дела.

— Сэр, из чистого любопытства… Когда вы начали подготовку к тому, чтобы стать монахом аббатства Святого Варфоломея, сколько длилась ваша первая исповедь?

— Отец Рейнхарт говорит, два часа и десять минут, но мне показалось — полтора месяца.

— Готов спорить, что показалось.

— Так или иначе, некоторые братья оставляют двери приоткрытыми, другие нет, но ни одна не запирается. Ручным фонариком я от двери освещал каждую кровать. Пустой не нашел.

— Кто-нибудь проснулся?

— Брат Джеремия страдает бессонницей. Брата Джона Энтони мучила изжога после вчерашнего обеда.

— Не следовало ему так налегать на соус «чили».

— Я сказал им, что унюхал запах дыма, вот и решил проверить, не горит ли чего.

— Вы солгали, сэр, — в шутку поддел я его.

— Не ложь усадит меня в один котел с Аль Капоне, а один шаг по скользкому склону, где я находился раньше.