И мы заходим в здание телеграфа. Юра впереди, мы немного отстаем. Интерьер минимальный: стеклянная перегородка с окошком телефонистки, стол, стул и три кабины с аппаратами. У окошка небольшая очередь. Отец подается к крайнему, но Юра подхватывает его под руку и тащит к дверце, ведущей за перегородку:

— Пошли, пошли, сейчас все сделаем, — отвергает невнятные возражения отца Юра и с шумом отворяет дверцу.

— Паташь! — взвизгивает телефонистка — маленькая башкирка с пышной шевелюрой черных волос — и вскакивая со своего места. — Куда ты лезешь?! Русский язык читать умеешь?! Это служепный хот! — кричит она, преграждая приятелям путь.

— Не каркай! Я к Тарасову! — небрежно бросает Юра.

— Сам хайло заткни! Нету тута Тарасова! Иди, а то сейчас милицию позову. У меня касса открыта! — тарахтит черноволосая карлица и вытесняет Юру за перегородку.

Отец высвобождается и отходит к очереди.

— Че ты меня пугаешь, пугало?! Ну-ка позови главного инженера и положи на стол «Книгу жалоб»! — огрызается Юра, но из-за перегородки выходит.

И тут подключается очередь.

— Мужик, ты че развоевался-то там? — грозно спрашивает крепкий парень в выцветшей почти до бела солдатской робе.

— Да это ш Мелентий, шокнутый! — шамкает беззубая старуха в вязаной кофте и новеньких, блестящих галошах. — Вешно баламутит, шорт рыжай. Яво ешо в детстве прибить мои робяты хотели. Всем оскомину набил. Проваливай отседа!

— Это кто это меня прибить хотел, ты, холера старая! Это твои туберкулезники, что-ли?! — Юра запускает руки в карманы и независимо выставляет одну ногу в сторону. Назревает явное противостояние.

— Юр, кончай, — подскакивает к неуемному корешу отец и тянет к выходу.

— Ишь как распоясался, охальник! На старуху накинулся! — несется нам в след. — Вот я Василию скажу, он тебе рыло-то начистит!

Мы выходим на крыльцо.

— Зря с главного хода пошли, — сплевывает Юра в пыльную траву. — Эта Файка — шизнутая! Ее никто не ебет, так у нее уже бешенство матки выработалось! Ты думаешь, почему она всегда в плаще ходит, при любых условиях?

Отец молча отмахивается.

— Почему? — интересуюсь я.

— Да потому что у нее горб! А она, чума недоделанная, надеется, что какой-нибудь богодуй командировочный не разглядит впопыхах-то, ну, и вдует слету.

— Ладно, Юр, чего теперь разбираться, — устало прерывает его отец.

— А чего тут разбирать-то? А ну, пошли со двора! Сейчас мы ее быстро оформим по 33-ей! — Юра спрыгивает с крыльца и направляется в обход здания.

— Нет, Юр, нам домой пора. Матери обещались к двенадцати вернуться.

— Так ты ж звонить хотел? — останавливается Юра.

— Мы телеграмму дадим, на вокзале. Ну, будь! — протягивает ему руку отец.

— Подожди, слушай сюда, у меня ж на вокзале золовка моего брательника работает. Блядища еще та…

— Нет, нет, Юр, мы сегодня давать не будем. День рождения завтра только. Чего торопиться-то? — поспешно отказывается отец от очередной услуги всемогущего Юры.

— А ну, смотри! Хозяин — барин! Ты на выходные или в отпуск?

— В отпуск.

— Ну, тогда еще свидимся! Если что, обращайся… Трудности там какие, помогу, — Юра протягивает свою крупную руку.

— Спасибо.

Рукопожатия. И мы расходимся.

Некоторое время шагаем молча. Притомились. Ветерок лениво ворошит пыль по пустынной улице.

— Сколько раз зарекался не связываться с этим мудаком, нет опять угораздило, — вздыхает отец.

Я тихо смеюсь. Мы подымаемся на железнодорожный мост и моему взору открывается весь наш город с его разноцветными жестяными крышами, утопающими в зелени садов. На северной окраине высится обшарпанный телевизионный ретранслятор, посредством которого просачиваются в наше Давлеканово причуды большого мира. А дальше, по всем направлениям, непроглядные российские дали и синь, бездонная синь покойного неба.

Я засыпал. Мягко. Плавно. Еще чувствовалась ночная прохлада, что просачивалась сквозь тюлевую занавеску на окне, возле которого я покоился. Еще слышались возбужденные голоса молодого поколения, что собралось возле огромного бревна, что спокон веков валялось в конце нашей улицы, и где в свое время собирались и мы. Еще думалось: вот и все, устаканилась жизнь, прояснилась и пошла на спад. Своим чередом. Срок в срок. И на душе было покойно… Правда, за душой сочились какие-то странные чувства, или остатки чувств, возможно всего лишь предчувствия. Такие странные, но такие далекие, что я улыбался им и говорил себе: Пора спать… спать… спать…

Сначала загремела цепь, потом раздался взрыв лая — Инга металась под окном. Я резко поднялся и отвел занавеску. От ворот к дому в кромешной темноте плыл красный уголек сигареты. Собака рвалась и сипела от ярости.

Я спрыгнул с дивана и в одних трусах вышел в сени. Дверь дергали.

— Кто там? — спросил я, взявшись за крюк.

— Игорек? — позвал полушепотом знакомый голос.

Я откинул запор и открыл дверь. На крыльце стоял Коля по кличке Кацо — военная рубашка с погонами старшего прапорщика нараспашку, к белой майке приколота красная астра. Кацо широко улыбался и плавно покачивался. Друг моего детства, отец большого семейства, военный сверхсрочник и частный предприниматель.

— Кто пришел, Игорь? — позвала из дома мать.

— Это я, теть Фай, старший прапорщик Чернов! — радостно крикнул Кацо в дом, и притянув меня к себе, прошептал прямо в ухо:

— Одевайся!

— Зачем? — спросил я, поеживаясь в прохладе июньской ночи и от стремительно надвигающихся предчувствий. Такие переживания обычно возникают во мне после продолжительного воздержания от всякого рода излишеств, которые, ясное дело, губят нас. О, эти странные предчувствия! Никогда не удавалось мне перехитрить их.

— Что случилось, Коля? — допытывалась мать.

— Выйди на пять минут, помоги! — голосил Кацо с посылом в дом, а сам тискал меня, подмигивая и кивая в сторону ворот. — Я две трубы надыбал, загрузить надо. Одному не с руки.

— Какие трубы? — продолжал я упорствовать, хотя все было уже предрешено.

— Толстостенные, — показывал мне Кацо, размашистыми движениями пририсовывая своей фигуре пышные груди и широченные бедра. — Дюймовочки, на все случаи жизни!

— Коля, он только что из бани, — сердилась в доме мать.

— Да они стерильные, теть Фай! Я лично выбирал и проверял! — скалился Кацо и пихал меня в дом:

— Бегом одевайся, я тебя за воротами подожду, а то твою собаку аппендицит сейчас хватит.

Интриган спрыгнул с крыльца и исчез в темноте. Инга проводила его истошным лаем.

Я прикрыл дверь и прошел в дом.

— Он что пьяный? — спросила мать из темноты спальни.

Я улыбнулся в темноте кухни. Предчувствия сбывались. Я стал одеваться:

— Почему пьяный? Просто возбужден немножко. Слышала же, трубы дармовые подвернулись, а он же, кажется, новый дом себе строит.

Я нащупал на комоде флакон с туалетной водой и азартно освежился.

— А что это за трубы такие, дюймовочки? Диаметром в дюйм, что ли? Так мог бы и сам погрузить. Пить наверное зовет? — не унималась мать.

— Да с чего пить-то? Канализационные трубы, а дюймовочки, потому что хрупкие очень. Чугунные же.

Я не скрывал озорной улыбки на своем лице. В доме была темнотища. На душе у меня уже плясали чертенята. Прямо как в юности, как почти 20 лет назад.

— Я не надолго, мам, ты не закрывайся.

— Оденься потеплее, простынешь после бани.

Я вышел на крыльцо и прикрыл дверь. Инга радостно заскулила.

— Цыц! — прикрикнул я и пошел к воротам.

В соседнем доме было темно, но я знал, что сейчас за мной из-за занавески наблюдает Кашириха — вечный шпион и доносчик. Как не конспирировались мы в пору своего активного познавания мира, все равно родители были в курсе всех наших экспериментов. Кто, с кем, и когда. Недавно выяснилось, что Кашириха даже числилась штатным осведомителем в местных правохранительных органах. И мне вновь захотелось потягаться с профессиональным резидентом. Поравнявшись с кустом жасмина, я на некоторое время скрылся с поля ее зрения. И вот что я сделал. Я опустился на четвереньки и хоронясь за клумбой пахучих цветов пополз обратно к крыльцу, потом метнулся за дом, обогнул его и выскочил с другой стороны. Занавески на окнах Каширихи колыхалась, бедная старушенция металась от одного окошка к другому. Она потеряла меня. Я осторожно пробрался к забору и перемахнул на улицу.