И я давал! Вопреки неблагоприятной жизненной ситуации. Назло затянувшейся депрессии. В пику грядущему лихолетью. В полной кромешной темноте я рвался к своему успеху — распаленный, бесстрашный, обезумевший!

Кончили мы ближе к утру. Соня замерла в исходной позе. Чернота за окном поредела. Завыли троллейбусы на маршрутах.

Я оделся и вышел. На общественной кухне горел свет. У плиты стоял настоящий Санек, голый по пояс, и сушил над газовым цветком пару носков.

— Здорово, сосед! — заулыбался Санек, протягивая руку.

— Здорово.

Рукопожатие.

— Покурим? — притянул Санек пачку Winston.

— Покурим, — выдернул я сигаретку.

Разом прикурили от газового цветка, затянулись.

— Ну ты, откровенно тебе скажу, гигант! — выдохнул вместе с дымом Саня.

— В смысле?

— Ну, в смысле, Сонька-то как — жива?

— Надеюсь.

— Так их и надо, брат! Чтобы дури в мозгах не скапливалось. Эх, я уже так не могу! — Санек запустил средний палец в пупок и замер.

— Не расстраивайся. Живи как можешь, — слегка подбодрил я Санька и тут же атаковал: — Антенну мою на место впаяй, договорились?

— Так я думал, у тебя телевизора нет, — потянул брови к темени Санек.

— Приобрел.

— А-а…

Я сунул окурок под кран и пустил воду. Можно было идти спать. Дело сделано.

Нас было трое. Мрачное трио молчунов. Угрюмая троица выпивох. Опасный треугольник. Мы чинно сидели за столом. По центру — Я - безвестный, безработный поэт-пессимист. По правую руку — Валерьян — грузчик кондитерского отдела магазина «Диета». По левую — Сева — прапорщик сверхсрочной службы в должности завскладом (в перспективе — завнач по тылу).

На столе, периодически кланяясь нашим стаканам, стояла полторалитровая пластиковая бутыль с розовой жидкостью. Розовость ее была довольно бледной и своим видом навевала флегматичные чувства. Зато огненный вкус будоражил и перечеркивал всякое равнодушие. Это был продукт нашего совместного творчества, каждый вложил в него частичку себя:

— 96 %-ый спирт Севы отдавал толикой риска, которую прапорщик возлагал на свои погоны, отсасывая жидкость в засекреченных закромах доверенного ему склада;

— жиденький клюквенный сироп Валерьяна отражал ту инфантильную покорность, с которой он пребывал под кованым каблуком своей жены;

— моя же пластиковая бутыль, неизвестного происхождения и с единственной меткой на уровне 750 г. характеризовали меня, как человека неприхотливого в быту и подчеркивала наш общий социальный статус.

А свел нас в одну команду и объединил единой целью странный случай — мы одновременно остались без своих баб.

Жена Севы загремела в роддом. У Валерьяна в очередной раз влюбилась. А я заразил свою триппером, и она обиделась, когда я сказал ей, что подхватил его в общественном транспорте. Я сказал правду, но мне не поверили. Я сожалел, что не догадался соврать.

Гонококками меня снабдила пьяная безбилетница из автобуса № 46. Много лет я пользовался этим маршрутом и никак не предполагал, что меня ждет такой сюрприз.

Она хохотала сама с собой, запрокинув голову и выпячив грудь. У меня сразу пробудились к ней самые, что ни на есть низменные инстинкты и, как следствие, забродили грязные мысли. Она падала на меня, когда водила давил на акселератор газ, и автобус устремлялся вперед. Когда же шоферюга жал по тормозам, мне приходилось придерживать ее за хлястик кожанки. Она всем была омерзительна. Переполненный автобус просто лопался от суммы чувств собственного превосходства. Какой-то откормленный подполковник громко сделал ей замечание, когда она сказала, что Петербург, пусть он даже и «Санкт», но все равно — яма полная заплесневелого говна. Вот тут я почувствоал духовную с ней солидарность. Как-то я видел в огороде своего отца большую бадью с конским дерьмом. На солнце жижа пенилась и перла во все стороны. А над ней клубился рой жирнющих мух с ярко зелеными задницами. Мухенции дрались между собой за право полакомиться забродившим говнищем. Я вспомнил эту картину и рассмеялся. Можно считать, что наша романтическая история началась с этого говноносного момента, когда мы пересекали Неву по Троицкому мосту. Чтобы выказать ей свои нежные чувства, я ударил подполковника по затылку и сбил с него фуражку. Она хохотала, мотая головой и стегая окружающих по щекам своими крашенными лохмами. Контролер попросил нас выйти на первой же остановке. Обнявшись, мы выпрыгнули у метро Горьковская. Автобус полный насупившихся придурков поехал дальше.

Мы пришли к ней, и я познакомился с ее братом. Он лежал на диване и слушал «Pink Floyd». Мы уселись рядышком на полу и стали пить портвейн, потом пиво, потом брат поднялся, куда-то сходил, и мы раскумарились парой косячков. Затем брат пропал. Может быть это был вовсе и не ее брат.

У нее были короткие полные ноги и тяжелые дынеобразные груди. Когда она кончала, то очень сильно выгибалась — что называется, делала «мостик». И я, не успев сообразить что-либо, скатывался по ее грудям и ударялся макушкой о спинку дивана.

— Знаешь, что у меня осталось в жизни? — спросила она меня после очередного «мостика».

— Яма заплесневелого говна?

— Нет, ганьжа и секс.

Она лукавила, у нее был еще триппер.

— А вот я никогда не изменял своей, — сказал Валерьян. — С восьмого класса я каждый год готовлю ей торт на день рождения, а она бегает к этому пидору.

— Он не пидор, Валерьян, а менеджер, — поправил его Сева. — Бабы любят, чтобы мужик имел хоть громкое назначение. Вот к примеру, моя. Что красавица? Знаю, чучело огородное. А пока я прапора не добыл, не давалась. Ну, и что же вышло? — Сева сам задавал себе вопросы, и сам мужественно отвечал на них. — Карикатура! Вставил я ей в первую же совместную ночь аж восемь палок. Она и залетела. И с тех пор я на сухом пайке. Говорит, ребеночку это неприятно. Вот и думай. Соображай.

Валерьян наклонил бутыль к нашим стаканам. Все выпили и впали в дремотную тоску.

— Эх, мужики, что мы творим, а? — встрепенулся Сева.

Я насторожился.

— Почки сажаем, — ответил Валерьян.

В прошлом месяце он две недели отлежал в урологии. Там ему объяснили, от чего образуются камни.

— Что почки? Мясо! Мы же душу губим!

Я испугался.

— Да, душу не вырежешь и не раздробишь, — согласился Валерьян.

— Вот вернутся скоро наши бабы и опять — прощай свобода!

— Ну, что же делать? Баба ведь, как камень, раз завелась уже не вытравишь.

— Эх, мужики, погибать так припеваючи. Собирайся!

И Сева вырос над столом, как лезвие бандитской финки.

— Куда? — спросили мы хором.

— Есть место, где мужики чувствуют себя человеками! — продолжал интриговать Сева.

— Где? — звучал хор.

— В лесу. Едем на охоту. Организацию я беру на себя.

Сева отошел к шкафу и стал выбрасывать оттуда кирзовые сапоги, бушлаты, портянки, котелки, фляжки.

Валерьян посмотрел на меня. Я посмотрел на Валерьяна. Что мы теряли кроме трипперных забот и спиртовой вакцины от тоски? Жизнь? Какой пустяк.

Мы обулись в кирзовые сапоги. Одели бушлаты и разлили розовый напиток по фляжкам.

— Оружие возьмем в части, — распоряжался Сева.

Мы приняли на посошок и вышли из комнаты.

На улице нас встретила морозная темень.

— Эх, мужики, поспеть бы к рассвету! — мечтал вслух Сева, направляясь к своей «пятерке».

— По утру хорошо рыбалить, — откликнулся Валерьян.

— Прихватим парочку тротиловых шашек и порыбалим, — пообещал Сева.

И они довольные рассмеялись.

— Как мы через ГАИ проскочим, ты же вдетый? — поинтересовался я, еще не совсем освободившийся от груза реальности.

— ГАИ — это прежде всего люди, — констатировал Сева, ныряя за руль. — А людям нужно вкуно покушать и крепко выжрать. Я этот пост вот уже год спиртягой подкармливаю. Сейчас увидишь, как я буду держать сотню на спидометре, а они будут брать под козырек.