Я остановился возле ларька и купил у красивой брюнетки две бутылки «НЕВСКОГО особо крепкого» — для затравки.

Июльский полдень. Суббота. Мы с отцом не спеша двигаемся по улице Луначарского. Путь наш лежит в центр города, конечная цель — базар. Так как городишко наш маленький, нет и сотни тысяч жителей, то и базар здесь один — небольшой кирпичный павильон, да еще несколько рядов деревянных прилавков под открытым небом. В павильоне царствует гастрономия, а уж на улице выставляется промышленный ассортимент.

Вообще-то, в нашем городе все в одном экземпляре: вокзал, Дом культуры, гостиница «Колос», Универмаг, ресторан «Дема», баня, маршрут автобуса и один на всех вытрезвитель. Наверное поэтому, в нашем Давлеканово все друг друга знают, ну, если не по имени, то в лицо — это уж точно.

— Так, давай определяться, — говорит отец, — Что будем брать? Мясца или рыбки?

— Может, и того и другого? Чтобы не мучаться? — предполагаю я.

Мы всегда общаемся в полушутливом тоне.

— Не выйдет, деньжат маловато. Или ты добавишь?

— Нет, — говорю, — не располагаю.

— Ну, тогда придется потрудиться. Я думаю… полкило свининки и говядинки с килограмм. Как?

— Интересно, — одобрительно киваю я.

— Находишь? — улыбается отец. Он пребывает в благостном настроении. Доволен, что я наконец-то приехал и теперь все заботы по сооружению сливной ямы для «теплого» туалета можно передать мне.

Во время каждого своего отпуска отец затевает какое-нибудь предприятие по благоустройству нашего, им так называемого, родового имения. Имение это состоит из социалистических шести соток земли, одноэтажного деревянного дома, глиняного сарая, заваленного дровами, баньки и «холодной» уборной. Архитектором и строителем всех этих построек был мой дед по линии матери — Ведешкин Михаил Севастьянович. Как коммунист и главный прокурор города, он считал, что не имеет морального права на удобства в доме, тогда как большинство горожан справляют их вне. После смерти деда мой отец, сочувствующий беспартийный, решился на перестройку.

— Эх! — восклицает реформатор, провожая взглядом удаляющуюся от железнодорожной станции электричку. — Вот таким же пригожим деньком, лет сорок назад, посадил меня батька с этой самой платформы на поезд, дал тридцать рублей денег, запасную пару самошитных ботинок и отправил в Уфу на самостоятельную жизнь.

— Да, щедрое было время, — замечаю я.

— Молодость, брат! Совсем другое представление о жизни. Это я сейчас без мяса обеда себе и не мыслю. А тогда, привезем, бывало, с Ахмедом из дома по мешку картошки — вот тебе и все меню на целый семестр.

Мы поравнялись с ларьком, на котором красовался плакат: «Хлеб, булка и пр. Все свежее!!!»

— Ох, едрена вошь, какие мы важные! — послышалось со стороны очереди.

Мы дружно обернулись.

— Ну, ебтыть, даже корешей своих давних не замечаем! — не покидая своего места в очереди, орал в нашу сторону крупный рыжий мужик.

Все у него было крупное: нос, губы, мясистые уши, пальцы, покрытые золотистой растительностью, живот и пыльные сандалии.

— О, здорово, Юр! — воскликнул отец.

— Здорово, начальник! — Юра крепко пожал протянутую руку.

— Вот — сын мой, — показал в мою сторону отец.

Я кивнул и приблизился.

— Видал, еще в прошлый год, — даже не взглянув на меня, пренебрежительно буркнул крупный Юра.

Наверное, это мои желтая майка с красной надписью «PLAYER’S JB CLUB 49» и зеркальные солнцезащитные очки так на него подействовали.

— Часы вот мне подарил — австрийские! — попытался приподнять меня в глазах своего кореша отец. — С автоподзаводом…

— Вот часы, — перебил его Юра и поднял свою крупную руку, — Красный Командир!

В рыжих зарослях мощного запястья, на потертом ремешке, мерцал маленький часовой механизм.

— Их еще мой дед, первый штатный пожарный города Матвей Захарыч, получил в подарок от благодарных жителей, — гордо продолжал Юра. — Через все пожары и пьянки их пронес и перед смертью моему отцу передал. Чуешь?! Тот всю войну в них прошагал, не снимая. Даже когда ему в 45-ом левую руку по локоть шальным осколком отшибло, он с носилок прыг: «А ну», — кричит, — «нахуй ваши процедуры, дайте-ка сюда мою руку, а не то никуда не поеду!» Санитары подумали, что свихнулся мужик от боли, ну, и сунули ему культю-то, чтобы не буянил. А батя часы отстегнул и в карман, потом только сознание потерял.

— Смелый был мужик, — вставил отец.

— Сапер, ебтыть! Ты слушай дальше. Как, значит, с госпиталя-то он пришел, первым делом гулянку закатил. Ебать колотить! Вся улица неделю на ушах стояла! Потом еще две похмелялись. Бабки по округе до сих пор промежности потирают. Во какой был авторитет! И тогда-то он мне их и подарил. «Тебе,» — говорит, — «теперь они нужнее. Я свое время отмерил». И я тридцать пять лет, как чертило, в литейке у печи в них отбарабанил и по инвалидности на пенсию вылетел. А они как ходили, так и будут ходить! А ты говоришь — австрийские! Бери вон, хлеб-то.

— Да нет, мы за мясом пришли, — отказался отец и разочарованно посмотрел на сияющий, заключенный в противоударный, водонепроницаемый корпус, заграничный хронометр.

— Так уж поздно! Там только кости да жилы остались! — радостно заголосил Юра и лихо зашвырнул в пакет, купленную буханку пшеничного хлеба.

— Как поздно? — удивился отец. — Я всегда так прихожу.

— Ты когда приходишь-то? По четвергам. А сегодня суббота. Опоздал, парень! На часы, наверное, любовался.

— Ну, сейчас посмотрим, — смеется отец, и мы заходим в павильон.

Видно, что основная торговля уже отошла. Некоторые торговые места пустуют, на других идут сборы.

— А чего тут смотреть! — не унимается Юра. — Хвосты да уши! Я лично, вообще, в этом опарышнике никогда мясо не беру.

— Конечно, зачем тебе мясо. У тебя и так вон какой барабан! — и отец похлопывает Юру по крупному, грушеобразному животу.

— Зачем! — возмущается Юра. — Я прямо из-под топора беру! У меня ж свояк на мясокомбинате костоломом мантулит.

— А- а-а! — подыгрывает отец.

— Ну, ебтыть! — воспламеняется Юра. — Быку одним ударом яйца по самые уши сносит!

— Ух-ты! — это уже я.

— Годовалому — как с куста! По пятницам с утра я у него. Сначала пивка, чтоб рука отяжелела, потом свояк берет топор и айда! Я только пальцем ткну: «Вот она!» — Он хвать шматок чистейшего, парного и порядок!

— Да, это большая привилегия, — не без зависти говорит отец, и мы подходим к мясному ряду. — А тут выбирай жилу со щетиной, или кость с хрящами!

— Почему так говоришь? — вступает в разговор маленький татарин, хозяин первого прилавка, напротив которого мы приостанавливаемся. — Смотри! Ай, какая мяса! — и он шустро ворошит, разложенные на железном подносе куски говядины. — Суп сделаешь, гуляш сделаешь. Сыт будешь, миня спасибо скажешь.

Отец смотрит на Юру, тот презрительно усмехается и величественно двигается дальше вдоль ряда. Мы следуем за ним.

— Юр, вот смотри, приличная, вроде бы, свининка? — останавливается отец напротив толстой торговки в белом фартуке и со здоровенными ручищами вымазанными по локоть кровью.

— Сегодня в пять утра еще хрюкала! — звонким голосом заманивает баба. — Бери, не мешкай! Хозяйка тебе пельменей настряпает, рюмочку нальет, да на радостях, глядишь, у вас че и получится!

— Вон оно как! И почем такое удовольствие? — приосанивается отец.

— Так, а че мы косые аль кривые?! Как у всех — ни больше, ни меньше!

— Когда ты говоришь, она хрюкала? — встревает Юра.

— В пять утра, — подключаюсь я.

— Да на рассвете мужики завалили! На кой рожон мне врать-то?! — возмущается баба.

— Это тебе спьяну померещилось! На рассвете! Что я не вижу, что оно с холодильника!

— С какого холодильника?! Ты че, охренел, старый дурак! — голосит оскорбленная предпринимательница.

— С обыкновенного! Блестит вон уже — как сопля! Нашла вахлаков! — не уступает в силе звука Юра.