Пришли дожди с их обычной щедростью, недели превращались в месяцы. Счастливые месяцы, в которые жизнь сосредоточивалась у колыбели Дирка. Мбежане сам изготовил для него колыбель из древесины кедра, а в одном из сундуков Катрины для нее нашлись простыни и одеяла. Ребенок быстро рос – с каждым днем он занимал все больше места в колыбели, ноги его пополнели, кожа утратила пятнистый пурпурный оттенок, в глазах больше не было мутного молочного цвета. Они становились зелеными, обещая когда-нибудь стать того же цвета, что у матери.

Чтобы заполнить долгие ленивые дни, Шон начал строить хижину у ручья. Слуги присоединились к нему, и из первоначального скромного замысла возникло строение с крепкими оштукатуренными стенами, аккуратно крытое крышей и с каменным очагом в одном конце. Когда дом был закончен, Шон и Катрина переселились в него. После фургона с его тонкими брезентовыми стенами дом придавал их любви ощущение прочности. Однажды ночью, когда снаружи в темноте шумел дождь, а ветер выл у двери, как собака, которая просит впустить ее, они расстелили перед очагом матрац и на нем зачали второго ребенка.

Пришло Рождество, а за ним и Новый год. Дожди притихли и совсем прекратились, но они по-прежнему оставались в своей долине. Наконец пришлось уйти – подошел к концу запас основных необходимых продуктов и материалов: пороха, соли, лекарств, ткани. Загрузили фургоны, развернули их и рано утром выступили. Цепочка фургонов вытянулась по направлению к равнинам, на козлах первого фургона с ребенком на коленях постоянно находилась Катрина, Шон ехал верхом рядом с ней. Катрина оглянулась – сквозь ветви кедра виднелась коричневая крыша их дома. Она казалась заброшенной и одинокой.

– Когда-нибудь мы должны сюда вернуться, – негромко сказала Катрина. – Мы были здесь так счастливы…

– Счастье – это не место, милая, мы не оставляем его, а берем с собой.

Она улыбнулась ему. Второй ребенок уже становился заметен.

К концу июля они добрались до реки Лимпопо и нашли место для переправы. Потребовалось три дня, чтобы разгрузить фургоны, провести их по мягкому песку, перенести слоновую кость и припасы. Когда к исходу третьего дня с этим было покончено, все валились с ног от усталости. Рано поужинали, и через час после заката зулусы завернулись в одеяла. Шон и Катрина спали головой на сундуке в первом фургоне. Утром Катрина была молчалива и бледна.

Шон не замечал этого, пока она не сказала, что устала и хочет лечь. Он мгновенно насторожился. Помог ей подняться в фургон и подложил подушку под голову.

– Ты уверена, что все в порядке? – расспрашивал он.

– Да… ничего особенного. Просто я немного устала. Все будет в порядке, – заверяла она его.

Катрина была благодарная ему за внимание, но почувствовала облегчение, когда он наконец вышел, чтобы присмотреть за погрузкой фургонов: забота Шона всегда была немного неуклюжей. Она хотела остаться одна, она устала, и ее знобило.

К полудню фургоны, к удовлетворению Шона, были загружены. Он пошел к фургону Катрины, приподнял клапан и заглянул. Она лежала на кровати с открытыми глазами, закутавшись в два толстых шерстяных одеяла. Лицо ее было бледным, как у трупа. Встревоженный Шон поднялся в фургон.

– Дорогая, ты ужасно выглядишь. Ты заболела?

Он положил руку ей на плечо: она дрожала. Катрина ничего не сказала, только перевела взгляд с его лица на пол. Шон посмотрел туда. Гордостью Катрины был ее ночной горшок – массивный фарфоровый сосуд с нарисованными вручную розами. Она очень любила этот горшок, и Шон всегда поддразнивал ее, когда она на него садилась. Теперь горшок стоял у кровати, и, когда Шон увидел, что в нем, у него перехватило дыхание. Горшок был наполовину заполнен жидкостью цвета крепкого портера.

– Боже мой! – прошептал он, подошел ближе и смотрел в горшок, а в голове у него вертелись обрывки песенки, которую он когда-то слышал в таверне в Витватерсранде; они вгрызались в мозг, как мотыга могильщика:

Шон поднял голову и пристально посмотрел на Катрину – искал признаки страха. Но она так же пристально и спокойно смотрела на него.

– Шон, это черная вода![34]

– Да… знаю, – ответил Шон, потому что отрицание ничего не дало бы: места для надежды не оставалось. Это лихорадка черной воды – малярия в самой тяжелой форме, поражающая почки, превращающая их в хрупкие сгустки черной крови, которые может разорвать малейшее давление.

Шон склонился к ее кровати.

– Тебе нельзя шевелиться.

Он коснулся ее лба пальцами и почувствовал жар.

– Да, – ответила она, но осмысленное выражение уже уходило из ее глаз, и она сделала первое судорожнее движение, как в бреду. Шон положил руку ей на грудь, чтобы помешать ей двигаться.

К ночи Катрина погрузилась в бред и беспамятство малярии. Она смеялась, кричала в ужасе, качала головой и сопротивлялась, когда он пытался напоить ее. Но она должна была пить – это единственный шанс промыть почки. Только в таком случае она может выжить. Шон держал ее голову, заставляя пить.

Заплакал Дирк, голодный и напуганный видом матери.

– Мбежане! – крикнул Шон. В голосе его звучало отчаяние.

Мбежане весь день ждал у входа в фургон.

– Нкози, что я могу сделать?

– Ребенок… можешь заняться им?

Мбежане поднял колыбель, в которой лежал Дирк.

– Не волнуйся о нем. Я отнесу его в другой фургон.

Теперь все внимание Шона было обращено к Катрине.

Жар сжигал ее все безжалостнее. Тело превратилось в печь, кожа стала сухой, и с каждым часом молодая женщина бредила все сильнее, а ее движения становилось все труднее контролировать.

Через час после наступления темноты в фургон зашел Кандла с жидкостью, от которой шел пар, и чашкой. Почувствовав запах жидкости, Шон поморщился.

– Что это?

– Я запарил кору дерева девичьей груди… нкозикази должна это выпить.

От напитка шел заплесневелый запах кипящего сусла, и Шон заколебался. Это дерево он знал – оно росло на высокогорье и кору его покрывали бугры, похожие на женскую грудь и окруженные шипами.

– Где ты это взял? У реки я таких деревьев не видел.

Шон тянул время, решая, заставлять ли Катрину пить это варево. Он знал лекарства зулусов: если не убьют, могут исцелить.

– Хлуби ходил в холмы, где мы ночевали четыре дня назад.

Пройти тридцать миль за шесть часов! Даже в своем отчаянии Шон улыбнулся.

– Скажи Хлуби, что нкозикази выпьет лекарство.

Кандла держал голову Катрины, а Шон вливал ей в рот отвратительно пахнущее зелье. Он заставил ее проглотить все. Состояние почек как будто улучшилось; до утра она четырежды мочилась темной жидкостью. Каждый раз Шон крепко держал ее, смягчая движения, которые могли убить. Постепенно бред сменился беспамятством; Катрина лежала неподвижно, свернувшись, и лишь изредка вздрагивала. Когда утреннее солнце осветило брезент фургона и внутри стало светло, Шон увидел лицо Катрины и понял, что она умирает. Кожа ее стала прозрачной и желтовато-белой, волосы утратили блеск и были безжизненны, как сухая трава.

Кандла принес еще одну порцию лекарства, и они заставили ее выпить. Когда котелок опустел, Кандла сказал:

– Нкози, позволь мне положить матрац на пол у кровати нкозикази. Ты должен поспать. Я останусь здесь и разбужу тебя, если нкозикази пошевелится.

Шон посмотрел на него загнанным взглядом.

– Выспимся позже, мой друг, – сказал он. Посмотрел на Катрину и очень тихо закончил: – Может быть, очень скоро.