Известно, что изъязвления порока на женском лике выглядят сто крат уродливей, чем на грубом лице мужа, и уж если женщина решила во всем потакать своему дурному норову, то ее не переупрямит и весь сонм дьявольских аггелов.

Когда монна Контессина, старшая дочь Микеле деи Барди, большого банкира и жестокого ростовщика, была выдана замуж за мессера Козимо Медичи, оба супруга не питали друг к другу ни душевной склонности, ни плотской страсти, присущих полюбовным новобрачным.

Более того, в пору сватовства монна Контессина прикидывалась скромницей, богомолкой и нетронутой овечкой, но стоило ей почуять власть хозяйки дома… она немедленно переменилась.

Мессер Козимо, человек спокойного склада, страдал от ее бесконечных перепалок с прислугой, от приживалок, горбунов, богомольцев, праздношатаев, захребетников, объедал и опивал на дармовщинку, которыми она наводнила дом Медичи.

Стоило мужу упрекнуть ее в безумных тратах на пустые роскошества или жестокости к прислужницам, монна Контессина поднимала столь великий крик, словно на раскаленную сковороду выплескивали черпак воды, при этом мессер Козимо не имел права возражать, ибо его отец, мессер Джованни, устроивший этот брак, думал только о баснословном приданом Барди, которое увеличило казну дома Медичи почти вдвое.

Флорентийцы же, как popolo grasso так и popolo minuto судачили о брачном союзе Контессины и Козимо:

— Неизвестно, кто кого купил: муж жену или жена мужа.

Вздорная женщина только и знала, что наряжаться в дорогие платья, объедаться сверх меры и проводить вечера, наблюдая за петушиными боями и драками опоенных опием и греческим вином карликов, словно рыбная торговка или держательница непотребного ночного дома.

— Дай это, купи то, принеси, унеси! — целыми днями слушал мессер Козимо, как мальчик на побегушках, а монна Контессина еще и жаловалась:

— Бедная я, горемычная, другие шустрые женки развлекаются и милуются с двумя, а то и пятью любовниками, а я живу честно, как монастырская заточница! Ты же считаешь каждый мой глоток, каждую ленту на лохмотьях, в которые вырядил меня! Правду говорил мой отец: вы — Медичи, как были так и остались крохоборными аптекаришками, все отмеряете на весах, по унции, не хотите знать пристойного нашему патрицианству вежества и щедрой жизни!

С должным течением времени монна Контессина родила от мессера Козимо двоих сыновей, и, подобно кукушке, отдала младенцев на попечение нянек и мамок, так что дети месяцами не видели ни материнской груди, ни улыбки. Груди свои она намеренно иссушила, говоря, что тяжесть молока портит совершенство их формы и свежесть сосцов.

Укрепив свое положение еще и детьми, она стала вовсе несносна, разъезжала по горячим источникам и богомольям, заставляя свободных граждан Республики оказывать себе почести, словно пеннорожденной богине, тираноубийце Иудифи или пророчице Деворе, хотя уж лучше сравнить ее с бабкой Баубо, Мессалиной или Иезавелью, чью грязную кровь псы слизывали с уличных камней.

Живописцы должны были писать ее портреты, приукрашивая все недостатки, а одному срамному мазиле и подельщику по имени Марчелло и по прозвищу Падальщик — ведь он был из тех, кто не гнушается никакой работой, Контессина заказала свою статую из бронзы, требуя у мессера Козимо, чтобы сего истукана выставили напоказ на соборной площади рядом со статуями героев и святых, напротив льва Мардзокко — хранителя заветов Республики!

Получив отказ, монна Контессина не уставала пилить, честить, гвоздить и костерить супруга, с каждым днем становясь злее осиного роя и жадней стада свиней, в которое Спаситель Христос вселил легион демонов.

В пылу раздоров и свар, монна Контессина не раз грозила мужу, что если он не насытит ту или иную ее вздорную прихоть тотчас же, она последует примеру колдуньи Медеи и перережет глотки медецейским выродкам ее чрева!

Утомленный вечными распрями и жалобами, мессер Козимо однажды пришел к монне Контессине и сказал ей так:

— Ты обвиняла меня в скопидомстве, женщина? Будь по-твоему, с этого дня все, что ты не пожелаешь, я буду исполнять вдвое. Но запомни: стоит тебе сказать «с меня довольно», отказаться от подарка или угощения, ты потеряешь все и больше не получишь ни сольди.

— Так бы сразу! — обрадовалась дурная и алчная женщина.

Теперь восемь портных обшивали ее, ювелиры перегрузили перстнями, запястьями, серьгами и гривнами ее руки, шею и мочки ушей, которые отвисли под грузом украшений, длинее и безобразнее, чем у индийской обезьяны. Если она требовала музыкантов — к ней являлся добрый десяток игрецов, производивших сильнейший шум вразнобой, так что голова начинала болеть, как от сока виселичной мандрагоры. Если она требовала обновку из яркой ткани, ее в насмешку обряжали в вычурнейший наряд, пестрый, как перья попугая, в котором она едва могла ходить и дышать, если она желала кувшин вина — ей приносили два, а то и три, если просила супружеских утех, мессер Козимо подкрепив себя устричным соком, перцем, гвоздикой и розмарином, безжалостно пользовал ее как в одно, так и во второе отверстие. Если она садилась откушать, ей накрывали обед на четырех человек, и мессер Козимо зорко следил, чтобы она не отказывалась от жирных и сладких блюд, которыми потчевал ее.

Когда же после пышной трапезы, монна Контессина добиралась до постели, ее укрывали четырьмя перинами из голландского пуха, несмотря на жару, ибо однажды она пожелала спать в мягкой постели.

Каждое утро мессер Козимо говорил: — Женщина, помни, еще не поздно сказать: довольно.

Но упрямица отвечала: — Ну, нет уж, и не мечтай, муженек, я тебе не поддамся!

Про себя мессер Козимо посмеивался: — Дайте только срок, я укажу строптивице надлежащее ей место — ибо не родилась еще женщина, способная объездить мужчину из дома Медичи, как осленка-полугодка. Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки, моя же хитроумная уловка почище батога будет!

Ведь мессер Козимо считал себя великим докой по части женской природы.

На самом деле монне Контессине жилось совсем уж не сладко, без меры исполненные желания с каждым днем все более тяготили ее, а жадность подсказывала все новые убогие и животные прихоти. Слепая, как капустный слизень, душа ее была неспособна к желаниям горним и кротким. Постоянная смена платьев ей опостылела, а любовные утехи изнуряли ее, как молотьба, вызывая обильные кровотечения из тайного места. К тому же за краткое время она непомерно разжирела и дни напролет проводила в постели, задыхаясь от непрерывного винопийства и объедения, от притираний, румян и иного рода снадобий, которые в ходу у щеголей и щеголих, отекшие щеки монны Контессины стали рябы, как кукушечье яйцо, и все лицо походило на львиную маску прокаженной или раздутую гнилостной влагой личину утопленника-пьяницы.

Минуло три года. Мессер Козимо, притворно жалея жену, продолжал говорить:

— Женщина, помни, еще не поздно сказать "довольно".

В ответ монна Контессина разражалась отборнейшей рыночной бранью.

В день Святого Николая в лоджии дома Медичи устроен был праздничный ужин на пятнадцать персон. Гостей забавляли музыканты, мастера античной пантомимы и поводыри ученых зверей, десятки прислужников, будто духи, сновали меж обильно расставленными свечами и курильницами с благовониями, стол застлан был скатертями из дорогого полотна, даже кувшины для простой воды были сработаны из серебра с эмалями. Блюда прислужников ломились от сладких пирогов и зрелых сыров с травами, приносили цыплят и каплунов, кабанину и мясо козуль, зайцев и целые связки перепелов, нанизанных на бечевку, наподобие зернышек на монашеских четках.

Монна Контессина, которой прислуживали особо, к ужасу мужа и гостей столь ретиво набросилась на яства и вина, что никакие увещевания не могли ее вразумить, и все ждали с превеликим страхом, что утроба ее лопнет от обжорства. А мессер Козимо приговаривал, подливая масла в огонь: