Торстен мог бы помочь. Если он придет. Если решится прийти.

Но сейчас мне, в общем, безразлично. Все ведь уже стало так, как есть. Всякая вещь на своем месте, муж за одной запертой дверью, жена за другой.

Мы с ним не прекратили разговаривать. Мы просто не начинали.

Мы и в лучшие-то наши времена не говорили друг с другом. Даже не пытались, вместо этого мы смеялись, дурачились и занимались любовью. Первые недели в нашем новом доме Сверкер стремился освятить все его комнаты совокуплением. Кухню и прачечную, гостиную и столовую, кабинет, и ванную, и кладовку. Когда до нас дошло, что мы успели заняться этим везде, кроме спальни, то просто упали от хохота. Нам повезло: упали мы в нашу двуспальную кровать. Так что вскоре и спальня тоже оказалась освящена.

В те дни я постоянно улыбалась своему отражению — не могла не улыбаться.

Почему у меня такие розовые щеки? Потому что Сверкер забыл побриться. Почему у меня такие алые губы? Потому что так много целовали Сверкера. Отчего у меня ноет внизу живота? Оттого что мы часами любили друг друга.

Мы по-прежнему много работали, но поздно вечером обычно садились поболтать за пивом. В Госпочтамте придурки, зато денег немерено, так что Сверкер кое на что готов закрыть глаза. Ребята из «Адольфссона» профукали аккаунт «Юнилевера», так что в ближайшие недели Сверкер намерен перейти в наступление. А еще они взяли на фирму новую машинистку. Да, молоденькую. Симпатичную? А! Он об этом как-то не думал. А кстати, как там в газете? Ну, вообще-то новый завредакцией тоже умом не блещет, но тиражи за последние недели подросли и ощущается некоторый оптимизм. А еще мне стало известно, кто такой маньяк из Соллентуны — ну, насильник, про которого столько писали. Ну а кто же еще! Тот самый артист с идеальной прической. А кстати, пора опять показаться гинекологу. Нет, провожать меня не надо, и в этот раз тоже.

Мы болтали и болтали. Но разговора так и не получилось. Ни разу. Даже после выкидыша. Даже после того, как я узнала, что Сверкер заразил меня гонореей.

Просто тогда в нашем большом доме наступила тишина.

Я никогда не рассказывала ему, что в тот раз прошла тест на СПИД. Вообще никому не рассказывала, едва призналась самой себе, просто как-то выскользнула из редакции, села в автобус и поехала в Каролинский госпиталь.

— Мне бы пройти анонимный тест, — сообщила я сестре.

Та кивнула.

— А под каким именем?

— Не знаю.

— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?

Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.

— Сесилия умерла.

Сестра склонила голову набок.

— Это ваша знакомая?

Подавив внезапный порыв — прижаться к этой незнакомой женщине, я лишь кивнула:

— Да.

— Тогда назовем вас Кристиной. Позвольте вашу руку?

Влажным тампоном она протерла мне сгиб локтя.

— Может быть, расскажете, что стряслось? Почему вы так встревожились?

Я помотала головой. Что я могу рассказать, если сама толком не понимаю?

— Ну и ладно, — сказала сестра. — Это дело добровольное.

Спустя несколько дней я сидела в коридоре у ее кабинета. Неподвижный воздух вокруг меня задрожал, когда дверь открылась и оттуда вышла она — крупная женщина в белом халате, руки в карманах. Я пыталась сглотнуть и не могла, — ни язык, ни глотка не повиновались нервному импульсу.

— Кристина?

Я кивнула. Она торопливо огляделась. Коридор был пуст.

— Боитесь?

Я, опять кивнув, встала.

— Ну и зря. Пойдемте.

Наверное, это было рыданием — то, что вырвалось из меня. Но прозвучало оно иначе, похоже на хмыканье или на стон. Но теперь я уже не сдерживалась и, подавшись вперед, припала головой к ее груди.

— Ой, ладно, ладно вам. — Она погладила меня по спине. — Да не инфицированы вы. Ничего страшного. Все хорошо.

Новый стон вырвался наружу. Но слез по-прежнему не было.

— Да-да, — проговорила сестра. — Тяжело, понятное дело.

Я закрываю глаза — не хочу этого помнить.

Мари припарковалась у заправки, теперь ковыряется с крышкой бака. Рядом у колонки — мужчина, он только что вставил в бак наконечник шланга и стоит, скрестив руки на груди. Мари морщит лоб. Как это делается? Едва она отпускает наконечник, бензин начинает течь. А, плевать. Отсюда уже далеко до Хинсеберга, и никто не заподозрит, что она не умеет управляться с этой штукой потому, что шесть лет просидела в тюрьме.

Сквозь пары бензина пробивается запах еды, от него сосет под ложечкой. Надо бы поесть.

Полумрак. Пустые столики, покрытые клетчатой клеенкой. Желтые вазочки с розовыми пластмассовыми цветами. Стандартное меню с фотографиями блюд. Сосиски с картофелем фри. Антрекот под соусом «беарнез». Лазанья. Мари тихонько вздыхает. За прошедшие шесть лет кое-что изменилось. Ладно, допустим, лазанья.

Она садится к окну и смотрит в темноту за стеклом. Начался дождь, блестящий асфальт отражает белый свет фонарей на заправке.

— Простите, — раздается голос. — Мы, кажется, знакомы?

Мари оборачивается, внезапно насторожившись. Тот самый мужчина, что вместе с ней заправлял машину, стоит улыбаясь у нее за спиной. Мари пытается улыбнуться в ответ.

— Неужели?

— Вы ведь из Несшё?

Мари кивает. Мужчина расплывается в улыбке.

— Позвольте?

Она не успевает ответить, как он уже поставил поднос на столик и отодвигает стул.

— Лица я запоминаю накрепко. С именами вот похуже.

Мари кивает.

— Мари.

Мужчина, уже начавший расстегивать куртку, на миг замирает, а потом протягивает руку через стол.

— А я Клас. Кажется, мы вместе учились?

— Неужели?

— Да. А потом я выбрал специализацию на классическом.

Мужчина стаскивает шарф, открыв черный ворот водолазки. Мари сдерживает улыбку: теперь и она вспомнила. Когда-то этот мужчина был шестнадцатилетним подростком, делавшим все, чтобы походить на пастора средних лет. Вечно ходил в пиджаке и черной водолазке, а на шее у него неизменно болтался блестящий серебряный крест на цепочке. Клас, он же Святоша.

— Все, дошло, — отвечает она. — Это ты вроде бы собирался стать священником?

— Я.

— И как, удалось?

Его взгляд скользит в сторону.

— Поначалу. Но потом…

— Да?

— … я избрал другой путь.

Мари, отпив воды, поднимает глаза. Он по-прежнему тощий, и ястребиный нос, так нелепо выглядевший на физиономии подростка, меньше не сделался, но теперь смотрится вполне себе неплохо. Вероятно, такой нос требует некоторой умудренности во взгляде.

— Что за путь?

Он тянется за своим «Туборгом» и наливает пиво в стакан.

— Театр. Я стал актером.

— Это поворот на сто восемьдесят.

Святоша поднимает стакан.

— Не знаю, честно говоря. Погоди, а ты ведь была шеф-редактором в «Афтонбладет»?

Мари колеблется. Что еще он сейчас припомнит?

— Это было давно!

— Да, наверное. А сейчас ты кто?

Пауза в несколько секунд. Не сказать лишнего.

— Фрилансер. А ты?

Его глаза сузились, легкая улыбка затаилась в углах рта.

— Ха, да тоже фрилансер. Скажем так. Чтобы не произносить нехорошего слова.

— Какого?

— Безработный.

Мари не отвечает. Святоша вытирает пену с верхней губы.

— Домой едешь?

— Домой?

— Ну да. В Несшё.

Она кивает:

— Да. Хоть и не знаю, домой ли это.

— Понял. Родители живы?

Мари качает головой.

— Давно уже умерли. А твои?

— Мама жива. В доме престарелых. Я приезжаю время от времени и приглядываю за нашим старым домом — в ожидании большой перемены.

Он усмехается. Официантка выкрикивает из-за стойки, что лазанья и антрекот с картофелем фри готовы. Забрав свои тарелки, они едят молча — оба проголодались. Отложив наконец вилку, Мари вдруг ощущает страшную усталость и поднимается, кинув взгляд на Святошу.