Свобода. Зачем она мне?

Чтобы стоять вечером в парке в ожидании той, что не я?

Стеклянная дверь Русенбада светится во тьме. Если Мэри там — она скоро выйдет. Сиссела пойдет первой, придерживая дверь одной рукой, а другой запахивая черный палантин на плечах. Мэри выйдет следом, в расстегнутом пальто, устремив взгляд в неведомую даль.

О чем она думает? Об угрозах премьера? Или о том, что ждет ее в Бромме?

Не знаю. Не хочу знать.

Время позднее. Дроттнинггатан лежит совершенно пустынная, если не считать редких ночных прохожих, бредущих сквозь тишь. В нескольких метрах впереди — немолодая пара. Они не смотрят друг на друга, но идут в ногу. Я следую за ними в том же темпе, делаюсь их эхом и тенью.

Когда они останавливаются и смотрят на витрину, останавливаюсь и я. Они разглядывают книги, я смотрю на перчатки и шарфики, а потом движение возобновляется. Женщина достает что-то из сумочки и подносит к лицу. Мне не видно что. Может, просто сморкается. Мужчина, сунув руку в карман, принимается жестикулировать, похоже — что-то рассказывает. Женщина кивает и что-то говорит, как будто бы спрашивает. Мужчина оживляется, жестикулирует еще энергичнее и смеется. Женщина улыбается в ответ, потом оба умолкают и убыстряют шаг. Они продолжают ночную прогулку по Дроттнинггатан, я двигаюсь следом, в нескольких метрах позади. Однако они существуют в другом мире, в совершенно иной вселенной.

Мы со Сверкером ни разу не ходили в ногу по Дроттнинггатан, в октябре, в четверг вечером. Мы даже не знали, что такое возможно. Мы с самого начала полагали, что брак учрежден для того, чтобы было от кого прятать свою тайну.

— Я люблю тебя, — в конце концов сказал Сверкер.

Пять лет пришло и миновало. Бильярдный клуб «Будущее» собирался в полном составе по двадцати пяти торжественным поводам — пять раз на Вальборг[29] у Анны с Пером, пять раз на Мидсоммар у Сверкера и Мод, пять раз у меня на Праздник раков,[30] пять раз на совершенно безумный глёг[31] у Торстена и пять — на встречу Нового года у Сисселы. И каждый раз Сверкер появлялся с новой девицей. За черноглазой Хеленой с искусствоведения следовала белокурая Биргитта из Высшей школы экономики, за которой, в свою очередь, — пепельная блондинка Анне-Мари с факультета психологии Стокгольмского университета. Не считая других, чьих имен никто уже не давал себе труда запоминать. Все понимали, что все равно скоро последует замена. Так что всегда, накрывая на стол, ставили еще один прибор возле Сверкера, но на карточке рисовали вопросительный знак. Некоторые его подружки обижались, а другие только поднимали брови. В совершенно определенном смысле. Карточки? Что за мещанство?

Но мы не были мещанами. Хотя и были слишком честолюбивы, чтобы позволить увлечь себя тогдашним политическим сектам, притом что старались держаться сильно левее средней линии. А кроме того, мы ощущали себя несколько старше ровесников. Магнус, пожалуй, был единственным исключением, но его компенсировала Мод, самая младшая в Клубе и в то же время — наша старшая. Едва сдав выпускные экзамены, она уже говорила с Магнусом как заботливая мамаша с любимым сорванцом: влюбленный смешок, притаившийся за строгим, попрекающим тоном. Ну Магнус! Ну разве так можно!

У нас в те годы много чего произошло. Пер устроился в МИД, а Сверкер получил работу в самом клевом рекламном агентстве Стокгольма. Анна бросила учить французский и подалась в Институт социологии, чтобы бросить и его, едва забеременев, у Торстена вышло одно стихотворение в литературном альманахе издательства «Бонниерс»,[32] а другое — в «Урд о Бильд».[33] Сиссела стала подрабатывать экскурсоводом в Музее современного искусства и написала не оставшуюся незамеченной диссертацию про Хальмстадскую группу,[34] Мод поступила в Стоматологический, Магнус слонялся по городу, заявляя, что ищет себя, а сама я после трех нескончаемых стажировок получила наконец постоянную работу в «Афтонбладет».

И вот мы в седьмой раз собрались отметить Вальборг. Пер и Анна только что переехали в старый таунхаус в Тэбю, где была и столовая, и камин, и узловатая вишня под кухонным окном. Мы неуверенно озирались, пока вешали одежду в передней и ставили в рядок свою уличную обувь. Мы привыкли к домам под снос и комнатам в общежитии, и здесь чувствовали себя несколько неловко. И не сразу поэтому решились шагнуть в гостиную, а все толпились у зеркала, пихаясь и хихикая, словно школьники. Посреди гостиной стоял Пер в новом костюме дипломата и покачивался на каблуках, а из кухни, где невидимая покуда Анна гремела посудой, доносился слабый запах чеснока. Сиссела первая решила, что пора кончать хихикать. И, схватив свой букетик из трех гвоздик, шагнула в гостиную. В то же мгновение из кухни, переваливаясь, вышла Анна. Она напоминала куклу с круглым животом, изумленно хлопающую большими темными глазами.

— Видели? — сказала она и повернулась в профиль, сложив руки под животом. — Толстенная, да? А еще больше месяца осталось!

Сверкер первый положил ладонь ей на живот — сложил горстью и аккуратно провел по мягкому велюру просторного Анниного платья, прежде чем поспешно отпрянуть. Потом то же движение повторила Сиссела. А я шагнула назад и обнаружила, что стою рядом с незнакомой девушкой. Я не сразу вспомнила, что это Анника. Та, что была с Торстеном последние годы, но действительным членом Бильярдного клуба.

«Будущее» не считалась. Она слабо улыбнулась мне, но я не ответила на улыбку. Мне и раньше она не нравилась, не понравилась и теперь, я вообще не понимала, как Торстен может выносить ее присутствие. Такая ломака, что даже говорить по-человечески не может — все свои реплики либо шепчет, либо пищит. Феерическая дура. Дура в квадрате.

А меня тогда залучил Фредрик, рыжий редактор из «Экспрессен». Я сама толком не понимаю, зачем мы с ним спутались. Позже пришлось себе признаться, что он мне не особенно-то и нравился, и я ему, пожалуй, тоже. Мы переспали несколько раз, но мои руки до него словно бы не дотягивались, всегда лаская воздух в нескольких миллиметрах от его тела. А он, плотно притиснувшись ко мне, прижимался губами к моим губам, обнимал за плечи и тяжело сопел мне в шею. Но мое тело сопротивлялось помимо моей воли, мышцы напрягались, словно сами по себе, и голова сама отворачивалась в сторону. А потом мы лежали молча и неподвижно, не в силах говорить о том, что произошло, и так же не в силах потянуться друг к дружке снова. Когда он позвонил и сказал, что, пожалуй, лучше нам больше не встречаться, меня словно свежей водой окатило. Ну наконец-то.

Наверное, у Торстена с Анникой было то же самое. Выглядело все именно так — по крайней мере, с его стороны. Его руки так же зависли в воздухе, когда она прижалась к нему, притиснувшись щекой к его рубашке, лоб чуть сморщился, а сам он продолжал разговор с Магнусом. Она постояла, ища взглядом зрителей, но нашла только меня, остальные были заняты разговором и осмотром гостиной. Я в ответ подняла бокал и улыбнулась Аннике, и она тут же отлипла от Торстена и отвернулась. Тогда я улыбнулась еще шире и сделала большой глоток белого вина.

Рядом со Сверкером в тот день стояла длинноногая блондинка, чье имя все еще оставалось тайной. Сиссела вдруг развернулась и уставилась на нее. Блондинка дернулась, словно усилием воли заставляла себя выдержать этот взгляд. Я снова улыбнулась, подняв бокал, — уже Сисселе. Бильярдный клуб «Будущее» — на страже своих рубежей!

Анна приготовила coq au vin,[35] и мы уселись в столовой за темным, сороковых годов, столом, за который Анна извинялась, виновато улыбаясь, — пока они не могут себе позволить новую обстановку и приходится пользоваться старой родительской мебелью. Но ничего. Через несколько месяцев Пер заступает на свой первый пост — секретаря посольства, а в Лиссабоне у них будет полностью обставленный дом. Фантастика, правда? Сама она думает остаться в Стокгольме, пока малышу не исполнится полгода, но потом снимет таунхаус еще на полгода, потому что это только их pied-a-terre[36] в Швеции на будущее и…