— Я ведь люблю тебя, МэриМари, — сказал он. — Ты же знаешь? Ты же знаешь, что я люблю — тебя?

Я моргаю в темноте, на мгновение растерявшись. Где я? Чья рука лежит у меня на груди?

А потом вспоминаю. В номере «Шератона» в Стокгольме. С незнакомым мужчиной без имени, возраста и национальности.

Вдруг страшно захотелось назад, в одиночество, к себе в номер. Приподняв его руку, выскальзываю из постели на пол, ощупью ищу в темноте свою одежду. Кончики пальцев чуткие. Они знают разницу между его и моими трусами, они поспешно разжимаются, наткнувшись на его белую рубашку, но намертво вцепляются в мою юбку.

От звучного всхрапывания я замираю, едва успев застегнуть молнию, стою не двигаясь и не дыша, пока его дыхание не становится глубоким и сонным. Тогда я наклоняюсь и беру в руки туфли.

И ухитряюсь закрыть за собой дверь совершенно беззвучно.

— Привет, — говорит мужчина за соседним столиком. Торстен оборачивается, пододвигая себе стул. Голос он вроде бы узнал, но ассоциаций никаких. Лицо совершенно незнакомое. Тем не менее Торстен кивает, приготовившись в тысячный раз притворяться, что знает, с кем говорит.

— Ну, как дела?

— Отлично. Поздравляю с новой книжкой.

— Спасибо. Что едим?

Надо ли пересаживаться за его столик? Нет. Они, видимо, знакомы не настолько близко. К тому же тот, другой, уже почти все съел, и, если Торстен останется сидеть за своим столиком, то есть надежда, что собеседник скоро встанет и уйдет.

— Рыбный суп.

— Вкусный?

— Съедобный.

Появляется официантка с хлебницей. Торстен берет ломтик хлеба и кладет на десертную тарелку, потом с пристрастием допрашивает официантку обо всех ингредиентах рыбного супа, прежде чем его заказать. Тот, другой, смотрит на него, чуть улыбаясь.

— Вы так вникаете во все, что едите?

Торстен поднимает брови, но не отвечает. Да что это вообще за тип такой? Может, журналист, брал у него как-то интервью? Или тоже писатель?

Тот, другой, отламывает кусочек хлеба и проводит им по тарелке, потом, шумно прихлебнув последнюю ложку супа, откидывается назад. И только тут Торстен замечает на столе развернутую газету. И отводит глаза, он не хочет знать, о чем пишут в сегодняшних вечерних выпусках. Он уже прошел по улицам и насмотрелся на заголовки.

— А это видели? — спрашивает тот, другой, и поднимает газету. Торстен упирается взглядом в большую фотографию Мэри. Лицо осунувшееся. Торстен качает головой. Тот, другой, ухмыляется.

— Обалдеть, а? Муж Мэри Сундин — гусь перелетный..

Торстен обхватывает рукой подбородок. Что он может сделать? Встать и уйти? Или послать того, другого ко всем чертям? Нет. Это бы означало выдать себя.

— Нет, вы послушайте, — тот, другой, принимается читать вслух. — «Мэри Сундин снискала известность как самый страстный борец с торговлей сексуальными услугами и трафикингом. Но сегодня „Экспрессен“ располагает данными, что муж нашего министра международного сотрудничества в свое время сам воспользовался во Владисте платными сексуальными услугами. Дело кончилось тем, что его выбросили из окна и он сломал позвоночник. С тех пор Сундин парализован. Все это явилось полнейшим сюрпризом для премьер-министра. Когда Мэри Сундин вступала…»

Голос превращается в бормотание. Через мгновение тот, другой, отрывает взгляд от газеты и улыбается:

— Хокан Бергман сегодня с добычей.

Торстен отламывает кусочек хлеба. Видимо, тот, другой, не подозревает, что он знает Мэри.

— Кто?

— Хокан Бергман из «Экспрессен». Такого кита загарпунить!

— Так это Мэри Сундин — кит?

Ему удается изобразить невозмутимость. Тот, другой, фыркает.

— Ха, ну это вряд ли. Но у Хокана Бергмана всякая пойманная рыбка сразу резко увеличивается в размерах…

Завидуешь, думает Торстен. Значит, и сам журналюга.

— Думаете, загарпунит?

— Готов спорить.

Торстен морщится.

— Неужели она должна отвечать за предположительные грехи своего мужа?

Тот, другой, смотрит чуть презрительно, берет зубочистку из стаканчика и принимается грызть.

— Да не в том дело.

— А в чем?

Тот, другой, вынимает изо рта зубочистку, мгновение смотрит на нее, потом разламывает пополам и швыряет обе половинки в пепельницу.

— Да во вранье, ясно.

— Она соврала?

Другой отодвигает стул. Это хорошо. Стало быть, собирается уходить.

— Ну, по крайней мере, не сказала всей правды.

Торстен поднимает брови.

— А что такое правда?

— Хороший вопрос, — отвечает тот, другой, натягивая куртку. — А задайте-ка его нашему премьеру.

— Н-да, — Торстен пытается улыбнуться. — А смысл?

— Да уж, — отвечает другой. — Это точно.

— Господи, — произносит Сиссела. — Который час?

Протягиваю ей свою руку с часами. Полдвенадцатого. Пора спать. Но спать мне совершенно не хочется. Наоборот. Мне хорошо, все вдруг сделалось просто и ясно. Какой власти я боялась? Той, что унижает… Какая власть унизить меня осталась у Горного Короля? Почти никакой. С другой стороны, он так изобретателен… Э! Я гоню прочь эту мысль. Всегда остается равнодушие. Оно защитит. И ведь прекрасно сидеть наконец у себя на кухне и пить красное вино. Но Сиссела никак не расслабится. Она тянет к себе вечерние газеты, ведет пальцем по телепрограмме, а потом поднимает глаза на меня.

— Вот черт. Пропустили.

Я хмурю лоб. Что пропустили?

— Фильм Магнуса… Который он снял во Владисте.

Я чуть морщусь. Вот оно что.

— А потом предполагается что-то типа дискуссии. Может, еще не кончилась…

Я указываю рукой на пульт. На столике у мойки. Телевизор у Сисселы за спиной, она какое-то время крутит головой, пока не замечает, а потом жмет наугад кнопку за кнопкой. Мир проносится мимо, ночные новости, пущенный в записи хохот в студии, утрированная музыкальная фразировка симфонического оркестра. Но никакого фильма и никакой дискуссии.

— Нет, — говорит Сиссела. — Прозевали.

Я фыркаю. Невелика потеря. Сиссела отпивает глоток вина.

— Дешевка он, — сообщает она. — Самая настоящая.

Я вопросительно поднимаю брови. Кто именно?

— Да к тому же ленив. Но тут он не одинок. Зачем стараться и выдумывать, когда можно просто взять стеариновую свечку и вставить в задницу? Все этим занимаются, вся эта публика. Нарушение запретов. Дешевые сенсации. Держат нос по ветру и строят из себя черт-те что — они, видите ли, первые отважились, притом что всем известно — нет более простого способа привлечь внимание и набить себе цену, чем нарушить табу. А ему только этого и нужно. Внимания. Больше ничего. Он всегда искал легких путей. Следил за всем, что происходит, но ничего не принимал близко к сердцу. Вот теперь он разглагольствует, заведя глаза к небу, про солидарность, но при этом не забыл заснять ее под всеми мыслимыми углами — с огурцами, и кулаками, и бутылками, засунутыми… Какая мерзость!

Значит, Магнус. Я киваю, соглашаясь, хотя на выставке не была. Хватило и фотографий в газетах, фотографий той девушки и Магнуса с этой его кроткой улыбочкой. Неудивительно, что Торстен прямо взорвался от ярости в «Дагенс нюхетер».

— Ты в состоянии простить? — вдруг спрашивает Сиссела.

Я выпрямляюсь. Есть вещи, о которых мы не говорим.

— В смысле, не Магнусу, а…

В одной руке у нее сигарета, в другой зажигалка. Если бы я могла говорить, то сострила бы в ответ, что прощаю всем все, за исключением того, что она сейчас собралась сделать, — тому, кто курит у меня на кухне, прощения нет. Но я не могу говорить. И вынуждена слушать.

— …должникам нашим, — говорит Сиссела. А потом зажигает сигарету и замирает неподвижно, уставясь на дым. Я не киваю, вообще не шевелюсь.

— Папашка летом умер, — говорит она.

Я поднимаю брови. Об этом она никогда не говорила, даже не намекала. Открываю рот, чтобы что-то сказать, и тотчас закрываю. Бесполезно. Но удивительно: насколько я знаю, Сиссела не общалась с отцом с нашего первого совместного Мидсоммара. Я о нем почти ничего не знаю, последние тридцать лет он упоминался исключительно в ироническом ключе, когда приходилось к слову. Столяр. Алкоголик. Тяжелый человек. Марксист старозаветного склада. Образ мамы Сисселы был еще более смутным — она умерла, когда дочери исполнилось шесть, и оставила по себе лишь отрывочные воспоминания.