Я встаю, подхожу к окну и, распахнув, подставляюсь ветру, упиваюсь холодом и пытаю им себя — пока не вспомню, как все оно было на самом деле. Итак: когда в тот давний день Магнус вылез из Сверкеровой машины, я поддалась наваждению. Он стоял, каждой черточкой в точности соответствуя моде, экипированный как никто из нас, чтобы отразить косые взгляды этого мира, и поэтому способный лучше других защитить и всех нас. Мы — не деревня какая-нибудь! Ведь с нами Магнус, а такие, как он, ни за что не станут водиться со всякой там деревней. ЧТД — что и требовалось доказать, как я написала бы в дневнике.

И тут распахнулась другая дверь машины, и картина стала еще убедительней. Сверкеру незачем было наряжаться как фотомодель, чтобы поднять нас в собственных глазах, ему хватало его фигуры и темных бровей, его улыбки и уверенности в собственном праве находиться на белом свете. На миг он замер, поймав меня своим взглядом и крепко удерживая несколько мгновений, а потом улыбнулся и взмахнул руками.

— Кого я вижу! — выкрикнул он. — МэриМари!

Хватило одного мига, чтобы забыть четыре месяца тоски и боли.

Я захлопываю окно и поспешно включаю свет. Шесть лет я жила без воспоминаний. И это было хорошо, пусть и приходилось расплачиваться постоянным выдумыванием самой себя. Теперь и этому конец. Никаких воспоминаний. Никаких фантазий. Дело касается моей жизни. Моей, и только.

И я тащу свою сумку из передней, плюхаю ее на кровать и расстегиваю. Новый несессер. Новые «лодочки» на шпильках. Колготы. Трусики. И — самое главное — маленькое черное вечернее платье. Я экипирована для роскошного ужина в отеле «Шератон». Может, даже отважусь пофлиртовать с каким-нибудь командировочным — а то и не с одним.

Зайдя в ванную, рисую довольно привлекательное личико на передней части головы, расчесываю волосы и улыбаюсь своему отражению. Выше голову! Преступление искуплено. Прошлое прошло. И пришло время начать сначала. Все.

— Это первый день отдыха в твоей жизни, — объясняю я отражению. — Ты можешь все, что хочешь. Улыбайся миру — и он улыбнется в ответ. Все любят победителей. Надо заново прожить жизнь, но…

Банальности эхом отскакивают от кафеля, и в следующий миг кажется, что свеженарисованное лицо в зеркале вот-вот заплачет, но я этого не допущу. Никогда. И поэтому я прилепляю к его губам улыбку, а сама в это время гашу свет и выхожу из ванной. В большом зеркале я смотрюсь даже лучше. Возможно, все дело в приглушенном свете, но ведь он приглушен и в ресторане, так что ни один командировочный не устоит. Круто повернувшись, я изучаю себя сбоку и — что ж, и так неплохо, даже совсем неплохо…

Господи! О Господи Боже мой!

В зеркале проступает лицо Анастасии. Она глядит на меня широко открытыми, неподвижными глазами. Один-два удара сердца — и приходится признать, что именно этого я и ждала, что в глубине души всегда знала — именно это я заслужила. Тюрьма была лишь увертюрой. Теперь наступает настоящая расплата. Мне придется расплатиться собственным рассудком за то, что я сделала со Сверкером. Кошмарные образы станут преследовать меня, как когда-то преследовали маму, и в моей голове будут отдаваться голоса, как отдавались в маминой голове…

Но нет. Нет же. Теперь я вижу. Это и правда отражение. Лицо Анастасии заполняет экран за моей спиной. Я не выключила телевизор, и теперь он показывает новости на третьем канале. Картинка вздрагивает, и в следующий миг с экрана смотрит улыбающийся Магнус. Я бросаюсь к пульту сделать звук погромче, но поздно. Ведущая улыбается в камеру, прежде чем закончить фразу:

— …говорит художник Магнус Халлин. Решение о показе фильма будет принято завтра в первой половине дня. — Она выдерживает короткую паузу. — После успешного дебюта в качестве детской писательницы Мадонна намерена попробовать себя в новом амплуа…

Выключаю телевизор и опускаюсь на кровать. Руки у меня трясутся.

— Я спас тебя, — сказал Валентин.

Анастасия молча кивнула. Это правда. Он спас ее. Не появись Валентин, ее отправили бы дальше. Может, в Македонию. В Македонии еще хуже. Гораздо хуже.

— Я увидел, что ты страдаешь, и спас тебя. Даже к врачу тебя отвел.

И это правда. Он отвел ее к врачу. По крайней мере, сама она в это верила. Она уже не помнила, что говорила та маленькая толстуха в белом халате и красных резиновых перчатках, но было ясно, что птица она важная. Наверняка врач. Она засунула Анастасии между ног что-то холодное и острое, но Анастасия не закричала, просто закрыла глаза — будь что будет. Потом восемь дней там кровило, но когда кровотечение кончилось, то что-то заметно переменилось. К лучшему. Когда она снимала трусы в туалете, они были беленькие, будто только что надетые.

Как в детстве. Ни желто-зеленых пятен. Ни вони. Ни чувства, что между ног колючая проволока, когда писаешь.

— Я обеспечил тебя лекарствами.

И это тоже была правда. Он давал ей белую таблетку каждое утро и каждый вечер и позволял запивать стаканом кока-колы. Ей очень нравилось.

— Я забрал тебя назад во Владисту.

Она все кивала. Он забрал ее назад во Владисту. Когда они подъехали к границе, ее замутило от потери крови и от страха — у нее ведь не было паспорта, документы у нее отобрали еще в самом начале. Но ничего не случилось, Валентин просто вышел из машины и зашел в будку к пограничникам, а через пять минут вернулся, уселся за руль и помахал рукой, когда подняли шлагбаум. Кто-то из полицейских кивнул в ответ. И вот она оказалась дома. Почти что дома. По крайней мере, на родине.

— Знаешь, что они хотели с тобой сделать?

Анастасия качает головой. Нет.

— То же, что со Светланой.

Дрожь пробегает по телу. Даже не надо смотреть на руки, и так понятно, что волоски на них встали дыбом. Они всегда встают дыбом, когда думаешь о Светлане. Анастасия закрыла глаза.

— Смотри на меня, — велел Валентин. — Знаешь, что сделали со Светланой? Как ее сделали такой?

Ее голос сел до шепота.

— Македония.

Он рассмеялся.

— Македония? По-твоему, эта вонючая свинья хоть кому-то нужна в Македонии?

Это была ошибка, отвечать. Ему не понравился ее голос. Но и не отвечать тоже было бы ошибкой. Ему не нравится, когда она киснет.

— Они посадили ее в курятник.

Она покачала головой. Неправда. Курятник — единственное, что было видно из окна ее комнаты. Рано утром — короткое время, когда ее оставляли в покое, — она сидела у окна и смотрела наружу. Курятник всегда был заперт. Никто не входил туда и не выходил — ни куры, ни люди.

— Ее продержали в курятнике три месяца. Выдали ей по полной. Пока она не научилась клянчить, чтобы ее побили.

Это правда. Светлана просила ее побить. Норовила всех своих клиентов затащить в черную комнату. Сама Анастасия побывала там всего три раза, но ей хватило. Снова напала дрожь, еще сильнее. Руки покрылись мурашками.

— Ты была следующая на очереди.

Она покачала головой. Он рассмеялся.

— Забыла, как от тебя воняло? Тебя же никто не хотел. Тебя собирались отправить в курятник.

Он навис над ней, уперев ладони в подлокотники кресла, и посмотрел ей в глаза. На миг к горлу подкатил ужас, но она лишь сглотнула. Двери ведь не заперты. Только его руки на подлокотниках, и все.

— Я тебя спас. Я отвез тебя назад в Григирию. Поселил в отдельной комнате.

Его лицо приблизилось. Изо рта пахло мятой.

— А от тебя — никакой благодарности.

Она мотнула головой. Не то. Кивнула. Опять не то. Открыла рот, чтобы сказать…

— Ни малейшей.

Он покачал головой, потом отпустил подлокотники и выпрямился.

— Ты должна мне двадцать пять тысяч.

Она открыла рот и закрыла, ничего не сказав. Растопырив пальцы, он стал считать:

— Десять тысяч борделю. Четыре тысячи — фальшивый паспорт. Три тысячи — врачи и лекарства. Две тысячи за дорогу. Шесть — за еду и жилье. Двадцать пять тысяч.