Встав, я запихнула бумажные полотенца между ног, застегнула молнию и вымыла руки, потом вернулась в редакцию, пролепетала что-то в том духе, что мне надо срочно по делу. Никто не возражал, каждый был занят своим, но несколько рук поднялось в молчаливом приветствии, когда я натягивала куртку и надевала сумку на плечо. Никто не заметил, что я сунула под мышку пачку старых газет.

Я собиралась подложить их под себя в такси. Чтобы не вымазать кровью все сиденье.

Сверкер пришел с букетом роз на следующий день. С двадцатью красными розами.

Врач настоял, что надо лечь в больницу — полагается сделать выскабливание. К тому же меня нужно обследовать. Выгляжу я не сказать чтобы хорошо. Слишком бледная. Слишком сузились зрачки. Слишком холодные руки и ноги. Может, я хочу поговорить со священником или психологом? Я решительно замотала головой, позволила отвезти меня в отделение и уложить на койку, а запротестовала только, когда санитарка попыталась помешать мне встать. Я должна позвонить. Неужели непонятно, что я должна позвонить мужу?

В Бромме трубку никто не брал. Весь вечер. А в Вестеросе один ночной портье за другим докладывали, что никакой Сверкер Сундин у них в гостинице не останавливался. Увы. Сожалеем. Сочувствуем.

И вот теперь он пришел, а мне как раз вкатили наркоз. Меня ожидала операционная. Сверкер сел на край койки, глаза его блестели. Я рассеянно смотрела на него и думала, что вот, оказывается, он способен плакать. Сама я этого не умею, никогда не умела. Может, у меня от рождения отсутствуют слезные каналы. Может, есть у меня и другие аномалии. Сверкер моргнул, и покатилась слеза.

— Что с нами делается, МэриМари? — Он всхлипнул. — Что происходит?

Взглянув на него, я впервые заметила, какие у него крупные поры на носу. И две черные точки. Отвратительные. Просто отвратительные.

У Анны с Пером родились три мальчика за семь лет. Габриэль, Микаэль и Адам.

У Мод с Магнусом — девочка. Эллинор.

Торстен переехал к Аннике и произвел на свет двух девочек, прежде чем опять от нее уехать. Мю и Лу.

Сиссела сделала аборт.

А у нас со Сверкером только выкидыши. Девять раз.

И все же у нас не было никаких отклонений. По крайней мере — ничего не удалось обнаружить. Результаты обследований свидетельствовали, что сперматозоиды у Сверкера превосходного качества, что овуляция у меня происходит как положено, а в маточных трубах нет ни эрозий, ни спаек. Ребенок за ребенком укоренялся в моем теле — лишь для того, чтобы отцепиться от него спустя всего несколько месяцев. Новые обследования матки показывали, что все там в порядке, что гнездышко у меня в животе мягкое и уютное. Во время следующей беременности мне поставили кольцо на шейку матки, но плод все равно погиб, а последующая операция оказалась довольно неприятной.

Мы не нужны нашим детям, думала я. И недоумевала. Кому мы вообще тогда нужны?

Внешне все выглядело благополучно. Весьма даже.

Сверкер получил свой первый серьезный заказ. Я стала вести собственную колонку. Наши ежедневники были забиты под завязку, но мы всегда ухитрялись втиснуть туда еще что-нибудь. Напряженная работа, активный отдых. Кучи книг и газет ждали прочтения, друзья — внимания, надо было устраивать ужины и путешествовать. Мы катались на горных лыжах в Сэлене с Магнусом и Мод, купались в Индийском океане с Пером и Анной, ездили в Лондон с Сисселой и в Париж с Торстеном. Все нас утешали и ободряли. Ну конечно, все получится! Ну конечно, у Сверкера с МэриМари когда-нибудь обязательно родятся дети!

После восьмого выкидыша уже не хотелось и пытаться. Девятая беременность оказалась неожиданной, и, когда случился очередной выкидыш, я почувствовала даже облегчение. Сверкер плакал.

Разочарование словно пообтесало нас. Уменьшило. И сделало видимым суть.

Вдруг обнаружившаяся чувствительность Сверкера поражала меня. Слезы появлялись у него на глазах от некролога в газете и текли в три ручья от сентиментальных фильмов. А в следующую минуту он уже хохотал над шуткой, способной рассмешить разве что генератор смеха в телестудии. В четверг он приносил домой розы, всю пятницу хандрил, в субботу желал заниматься любовью на кухонном столе.

В воскресенье приходил в ярость оттого, что холодильник не закрывается, а потом запирался у себя в кабинете и шептал в телефонную трубку. Утром в понедельник сухо сообщал, что вернется поздно. Очень поздно. Чтобы я не сидела и не ждала.

Поначалу я старалась подыгрывать. Утирала ему слезы, когда он плакал, и улыбалась, когда он смеялся, даже покраснела от благодарности, когда он под Новый год произнес речь о своей любви ко мне перед полным составом Бильярдного клуба «Будущее». Я сказочная женщина, пусть все теперь знают. Удивительная. Потрясающая. Его друзья знают, конечно, как ему повезло, но даже они не представляют себе глубину любви, что нас связала. Той весной я часто вспоминала об этой речи, утешалась и грелась ею, принимая препараты железа и пытаясь превозмочь усталость — следствие вечного малокровия, но, когда Сверкер поднялся и произнес ту же самую речь на следующий Мидсоммар, я заерзала. Издевается, что ли? Еще через два месяца, на Празднике раков, я едва совладала с собственным лицом, когда он постучал ножиком по стакану и начал теми же словами те же фразы. Сказочная. Удивительная. Потрясающая. Он что, с ума сошел? А вечером того же дня я услышала, как он шепчет другой женщине — услышала совершенно случайно, сняв трубку на кухне и не зная, что он уже поднял ее в кабинете.

— Я люблю тебя, — шептал он. — Люблю, люблю, люблю.

Женский голос отвечал, всхлипывая:

— О Сверкер! Я не дождусь понедельника!

Тогда я могла его бросить. Теоретически. Но не бросила. А вместо этого превратила свое лицо в маску, остановила кровь в жилах, так что холод разлился по телу. В утешение я создала себе собственный мир и переселилась туда. Всякий раз, когда звонил телефон, я надеялась, что это Торстен. Каждый день, выходя из дому на работу, я надеялась, что Торстен ждет меня там, снаружи. Каждую ночь, ложась спать одна, я протягивала руку в темноту, ища его руку. И порой казалось, что я нахожу ее.

Тогда же я начала презирать Сверкера, его сентиментальность, его слезы, его банальные разглагольствования о любви. Это не подлинные чувства, а цветистые подделки. Если бы он правда любил меня, то не обрывал бы, едва я открою рот, не отпихивал бы к кухонной раковине, когда бывал не в духе, не бросал бы одну в пустом доме — вечер за вечером, ночь за ночью.

Но я ничего не сказала и ничего не сделала. И не ушла.

Почему?

Потому что человек, лишенный себя самого, нуждается в другом человеке. Каком-никаком.

Торстен делает короткую паузу перед последней фразой и произносит, понизив голос: «Теперь мы знали, что никогда не будем свободны. Мы стали узниками друг друга».

Я вцепляюсь в руль. Ага. Он помнит свадьбу и ту прогулку к озеру.

— Предатель, — говорю я вслух. — И ворюга!

Дамочка в джемпере и с жемчужной ниткой тут как тут.

«Это была последняя часть…»

Я выключаю радио и вцепляюсь в руль еще крепче. Пора искать мотель.