Вздрогнув, сменились зеленые цифры на табло старенького радиобудильника у моей постели. Пошел четвертый час. Меньше чем через четыре часа в моем замке повернется ключ. Завтра много что предстоит. Надо поспать. Я должна уснуть.

Но здесь, у меня под закрытыми веками, Мэри усаживается за накрытый стол — обед в посольстве. Само собой, ее место по правую руку от Пера — иное явилось бы грубейшим нарушением протокола. Сперва оба молчат, потом Мэри, набрав побольше воздуха, заводит разговор о здании, где будет проходить конференция. Правда ли, будто оно — бывшая церковь?

— Ну да, — говорит Пер, — но при коммунистах ее перестроили, сделали там театр, так что теперь это обычный конференц-зал. Лучший из имеющихся. Правда, само по себе это мало что говорит.

— То есть оно тебе не слишком нравится?

Пер поворачивает голову, он глядит как бы на Мэри, а на самом деле устремляет взгляд в пространство у ее левого виска. Улыбается.

— Мне вообще мало что нравится, — отвечает он. — Я полагал, ты это помнишь.

Мэри устало морщится. Колкость понята и принята к сведению. Будут и еще, это уж наверняка. Женщине успех обходится дорого. У нее до сих пор слишком живы воспоминания о той давней обличительной речи, чтобы поддаться минутному импульсу и попросить у Пера прощения. «Извини! Я не нарочно обошла тебя по карьерной лестнице!» На секунду возникает даже соблазн признаться ему, что в конце каждого дня ей приходится мочалкой оттирать стыд со своей кожи. Она спохватывается в последний миг: бессмысленно, он даже не поймет, о чем она. Так же как Торстен и Сиссела, самые умные из Бильярдного клуба «Будущее» и единственные, с кем она виделась в последние годы, не понимают, что она имеет в виду, говоря про стыд, мучающий ее с тех пор, как она стала министром. Они думают, это как-то связано с презрением к политикам, но все не так просто. Скорее это чувство стыда, связанное с современной публичностью вообще — всякому, кто вступает в свет прожекторов, положено отдать за это часть себя — что-то личное и интимное, что-то глубинное и сокровенное. Таковы условия, и, если ты не готов жить в соответствии с ними, то неизбежно будешь осужден за спесь и высокомерие. Естественный выход — врать, разыгрывать доверительность, потихоньку превращаясь в штамп, в человека, вся жизнь и личность которого укладывается в готовую формулировку из нескольких слов. Министр международного сотрудничества в области развития? Белокурая, синеглазая, верная долгу. Образ — не фонтан, ну да господи, а чего вы хотите?

По другую сторону стола не умолкает голос Анны, он то взмывает вверх, то опускается, всякий раз разыгрывая новые гаммы по мере того, как она расточает вопросы, комплименты и замечания, адресованные гостям. Большей частью это женщины, некоторые из них одеты поразительно скромно, их взгляды тревожно мечутся по хрусталю и серебру на столе.

— Неправительственные организации, — объясняет Пер, хватая свой фужер. И поводит рукой, как бы представляя, в сторону своей соседки справа. Мэри улыбается и протягивает руку. Женщина седая, костюм на ней серый, а ладонь горячая и сухая. Пер произносит несколько слов на местном языке, прежде чем снова повернуться к Мэри.

— Госпожа Имярек, председатель Объединения по розыску пропавших без вести. Английским не владеет.

— А ты-то с ней как говоришь? Выучил язык?

— Всего несколько вежливых оборотов. Не то что Анна.

Анна внимательно следила за ними со своего места по другую сторону стола, вот теперь она подалась вперед и говорит, отстукивая ноготком указательного пальца по скатерти каждое произнесенное слово:

— Объединение по розыску пропавших без вести, к твоему сведению, делает просто фантастические вещи. Никакого сравнения с работой властей! Они ведут собственные расследования, находят и возвращают девушек из борделей по всей Европе, помогают им с жильем, организуют лечение и психологическую помощь… Притом что ресурсов у них почти никаких.

Аннина соседка берет ее за локоть и что-то говорит, Анна слушает, склонив голову набок, а затем поворачивается к Мэри и произносит театральным шепотом:

— Они все тут как родные.

Ее соседка кивает, как если бы понимала сказанное. У нее огромные глаза. Глаза ночного хищника, и физиономия кошачья.

— В смысле? — переспрашивает Мэри.

Анна — тихо, но очень отчетливо:

— Тут у каждого кто-то пропал.

— Yes,[6] — вдруг произносит женщина, похожая на кошку. — Verloren. Wir haben alle jemand…[7]

Ее речь переходит в бормотание и становится неразличимой, и в следующее мгновение она уже смотрит в стол. Но поднимает глаза и глядит на Мэри в упор.

— My son,[8] — говорит она. — Zwölf Jahre…[9] Анна накрывает ее ладонь своей. Двусмысленный жест — утешающий и утишающий.

— Она потеряла сына четыре года назад… Двенадцати лет.

— В каком смысле — потеряла?

— Вышел на улицу поиграть… И пропал. Был — и нет.

Женщина-кошка подается вперед. Карие глаза блестят.

— Wir werden nimmer,[10] — говорит она. — Never. Ever.[11]

Анна торопливо взглядывает на Пера и вновь понижает голос:

— Ее муж вообще не хочет об этом говорить. Делает вид, будто мальчика и не было никогда. Отказывается даже имя его произносить.

Женщина-кошка, положив обе руки на белую скатерть, внимательно вслушивается, в какой-то миг она, кажется, собралась встать, но так и не выполнила своего намерения, а вместо этого отняла правую ладонь от скатерти и прижала к груди.

— Er lebt![12] — говорит она. — I can feel it. In here![13]

Ее голос прорезает приглушенный гул застольной беседы. Делается тихо, все взгляды устремляются на нее. Сама она этого, кажется, не замечает, неподвижная, с блестящими глазами и рукой на груди. Мэри отводит взгляд, внезапно ей делается стыдно за женщину, а следом и за свой собственный стыд. Но ведь в этом мире не принято обнажать свои раны, это мир, где о горе полагается говорить понизив голос и отводя глаза. Если вообще говорить о нем, если горе не погребено так глубоко, что уже не докопаешься.

Пер было замер, но теперь все-таки поднял фужер, одновременно бросив на Анну стремительный взгляд. Судя по всему, нынче вечером у них в спальне предстоит очередное судилище — женщина-кошка преступила некую черту, и за это Анну призовут к ответу. Неужели так трудно сообразить, что не следует сажать неуравновешенного человека так близко к МэриМари? Разве непонятно, что может получиться неловко?

Я много раз слышала, как Пер проводит супружеское судилище. Еще в молодости каждую ночь Мидсоммара мы лежали со Сверкером не смыкая глаз и слушали, как Пер призывает Анну к ответу в соседней комнате. Обычно по поводу других мужчин — почему Торстен что-то шептал ей на ушко да почему Магнус погладил ее по затылку во время танца, но иногда разбиралось ее собственное безобразное поведение — слишком много смеялась, слишком громко разговаривала или, наоборот, все время молчала с кислой миной. В любом случае ему оказывалось стыдно. Ему всегда было стыдно за Анну.

Притом что никто этого не замечал. Стоило поблизости замаячить посторонним, как Пер и Анна превращались в идеальную пару. Уже в двадцатилетнем возрасте Анна в совершенстве овладела искусством просовывать руку Перу под локоть, прижимаясь щекой к пиджачному рукаву, в то время как Пер в эдакой нежной задумчивости касался губами ее волос. Лишь спустя десять лет я поняла: эти двое на самом деле враги, они ведут войну на уничтожение, между ними непрерывно идет тайная битва, оружие в которой — стремительные взгляды искоса и еле заметные движения лица. Когда Пер заговорил о том, что шведская международная политика должна быть реалистической, Анна презрительно скривила губы — с какой это стати он решил, будто людям импонирует дешевый цинизм? — а когда Анна выдала текст насчет нарушений прав человека, Пер поднял брови и закатил глаза: за подобное политкорректное ханжество просто даже и неловко. В высшей степени.