— Да мне все равно, — возразила я. — Лишь бы оно открывалось.
Она не слушала.
— И хороший ресторан. Чтобы вечером вкусно поужинать. Увы, не смогу составить тебе компанию, ты приедешь в Стокгольм как раз в дочкин день рождения, но…
Можно подумать, я на это рассчитывала. Я вообще никогда не рассчитывала на большее, чем короткий разговор в рабочее время, отчет о моих финансовых делах и чек к оплате. Но Катрин неизменно меня удивляет; все шесть лет с тех пор, как мы расстались в суде второй инстанции, она делала для меня намного больше того, за что я ей заплатила. Когда дом в Бромме должны были выставить на продажу, она добилась, чтобы Мод и Магнус смогли наложить секвестр только на долю Сверкера от движимого имущества, — добилась на том основании, что лицо, осужденное за убийство, хоть и утрачивает свое право на наследство жертвы, однако сохраняет его на имущество, приобретенное в браке. Дом в Хестеруме, который всегда принадлежал мне, и только мне, она каждое лето сдавала немецким туристам, а деньги пускала на его же содержание. Кроме того, каждый сентябрь она привозила мне в Хинсеберг полную сумку осенних книжных новинок и отчет о состоянии моих финансов.
— Чтобы ты забыла о дне сегодняшнем, — объяснила она, приехав в первый раз, — но думала о том, что есть завтрашний.
Я сглотнула, прежде чем ответить:
— Ты обо всех клиентах так заботишься?
— Нет, — сказала Катрин. — Только о тех, кого я понимаю.
Я делаю глубокий вдох, подойдя к стеклянным дверям «Шератона», но стараюсь не замедлять шага. Срабатывает: швейцар меня не останавливает, а наоборот, с улыбкой придерживает дверь. Я дружелюбно улыбаюсь в ответ, позволяя телу лгать. Я — женщина в командировке, говорит оно. Женщина огромного обаяния, таящегося за безупречным фасадом. Возможно, журналист. Или режиссер. Или даже актриса, наконец-то, наконец получившая главную роль своей жизни.
В вестибюле никто не обращает на меня внимания. В фойе никто не останавливает со словами, что отель не принимает бывших заключенных. Никто не шепчет за спиной «убийца», пока я иду к лифту. Я сливаюсь с этим местом, я — отсюда, я тут почти что дома.
Номер выглядит так же, как выглядели гостиничные номера ДО ТОГО. И сама я поступаю совсем как в ту пору — плюхаюсь на кровать и скидываю туфли, прежде чем включить свет, а потом усаживаюсь и разглядываю в окно вид, выбранный для меня Катрин. Небо над Стокгольмом темно-серое, башня ратуши торчит, как черная тень в сияющем венце, огни Сёдера образуют свое собственное звездное небо.
Закрываю глаза и откидываюсь назад.
В моей реальности все еще вечер четверга. А у Мэри уже утро пятницы. Сегодня она вылетает домой. А пока стоит у зеркала в гостевой комнате посольского особняка, поправляя одежду — одергивает рукава блузки, разглаживает юбку ладонями. У кого-то — у Имельды Маркос, что ли, — все наряды были в двух экземплярах. И всегда поблизости находилась верная служанка, готовая по первому знаку появиться из-за колонны или возникнуть в каком-нибудь закутке и помочь мгновенно переодеться. Спустя меньше чем полминуты госпожа президентша являла себя миру без единой морщинки на юбке и без малейшей складочки на сгибе рукава.
— Чему это мы улыбаемся?
Дверь полуоткрыта, и Анна прислоняется к косяку. Мэри поспешно подносит ладонь ко рту. Что означает: я по-прежнему не могу разговаривать. Возможно, это ложь. Сегодня утром у нее еще не было случая проверить. Но жизнь без слов начинает казаться даже приятной.
— Завтрак? — вопрошает Анна.
Мэри кивает. Да, спасибо.
Этим утром Аннины плечи опущены, спина чуть ссутулена, волосы вяло повисли вдоль щек, как старые гардины. Она даже не потрудилась приодеться как следует, шлепает босиком по коридору, сунув руки в задние карманы джинсов. А у Мэри такой вид, будто она собралась на пресс-конференцию. Волосы вымыты, одежда наглажена, полный макияж и туфли на каблуках.
Пер в столовой не один, он сидит за столом рядышком с юной особой, оба уткнулись в газету, лежащую на блестящей столешнице. Когда Мэри с Анной входят, оба синхронно поднимают головы, но указательный палец девушки по-прежнему остается лежать на раскрытой газетной странице.
— МэриМари. — Пер улыбается. — Как спалось?
Мэри складывает указательный и большой палец. О'кей. Пер продолжает улыбаться.
— А голос еще не вернулся?
Мэри качает головой, одновременно подняв брови. Голос?
— У нее проблема не с голосом, — объясняет Анна. И отвернувшись к столику у стены, наполняет чашку. Мэри чуть кривит губы, уловив интонацию. Анна больше не притворяется счастливейшей из жен в этом лучшем из миров. Что-то случилось.
— Это Минна, — сообщает Пер, делая жест в сторону девицы. — Сотрудница посольства, здешняя уроженка. Превосходно говорит по-шведски. Поэтому она приходит ко мне каждое утро переводить все самое важное, что пишут местные газеты. Очень способная девушка. Очень. Минна, это МэриМари, наш старый добрый друг. А кроме того, министр международного сотрудничества Швеции по делам развития.
Девица вскакивает так стремительно, что стул едва не падает.
— Здравствуйте, — произносит она, чуть приседая в книксене. Голос тихий, почти шепот. Это ей к лицу — девушка бледная, с пепельными волосами, сама как шепот. Мэри кивает в ответ.
— Не надо книксенов, Минна, — поучает Пер. — Шведские женщины этого не любят. Они чувствуют себя от этого слишком старыми.
Анна ставит чашку кофе перед Мэри — порывисто, так что кофе едва не выплескивается.
— Чисто мужской самообман — мужчинам кажется, что их ровесницы старше их, — говорит она. — Это называется мужская логика. Которая плохо согласуется с обычной честной математикой.
Пер издает смешок. Сегодня он на коне, чем и упивается.
— Что, нам и утро уже не в радость?
Анна роняет свою чашку на стол, но происходит маленькое чудо: та не падает набок, так что кофе выливается на крахмальную салфетку, но приземляется точно на донышко, ручкой вправо. Анна смотрит на чашку вытаращив глаза.
— Утро в радость, — отвечает она. — В отличие от ночи.
Это коварный удар, и он попал в цель. Улыбка Пера гаснет. Минна еще ниже наклоняется над газетой, словно вдруг сделавшись близорукой. Все внимание Мэри, кажется, сосредоточено на том, чтобы намазать джем на ломтик поджаренного хлеба.
— Но я уже привыкла, — говорит Анна и отодвигает стул, — за столько лет. Гораздо труднее — понять, зачем ты так старательно передергиваешь факты. Никаких проблем с голосом у Мэри нет. У нее афазия. Надеюсь, временная. Проблема у нее с головой. Не понимаю, почему ты не желаешь этого усвоить.
Мэри как раз собиралась надкусить бутерброд, да так и застыла — с раскрытым ртом. С разинутым! Это у нее проблема с головой? Пер быстро взглядывает на нее, вслед за чем произносит:
— Наша дорогая Анна тактична, как всегда.
Анна не отвечает, но ее губы безмолвно повторяют его реплику. Тактична, как всегда! Лицо у нее делается мстительное, как у обиженной второклассницы. Она одаривает Минну таким взглядом, что у той едва волосы не вспыхивают. Пер как бы невзначай кладет руку на спинку Минниного стула.
Мэри опускает глаза и откусывает бутерброд. Они уже на грани, думает она. Наконец-то.
Анна и Пер были уже на месте, когда я вырулила на подъездную дорожку. Два тонких березовых стволика крест-накрест лежали на газоне, над ними на корточках сидел Пер с молотком в руке, Анна стояла рядом с кольцом стальной проволоки. Оба раскрыли объятия, едва завидев меня, молоток полетел в траву, рядом брякнулся моток проволоки.
— МэриМари! — закричал Пер, и спустя секунду Анна эхом откликнулась: — МэриМари!
Они взялись за руки, прежде чем броситься мне навстречу, и, пока они бежали, я успела заметить, что за прошедшие месяцы оба переменились. У Пера отросла модная шевелюра, Аннина плотненькая фигура обрела известную рельефность. К тому же оба сменили стиль одежды, нарядившись в одинаковые индийские туники с вышивкой, однако ни тот ни другая не позволили переменам опуститься ниже пояса. На Пере были серьге фланелевые брюки с наглаженной стрелкой, а на Анне — хлопчатобумажные штанишки в клеточку, совершенно детские. Отжимая ногой тормоз, я окинула взглядом свое платье. Белый ситчик в зеленый горошек. Тоже не сказать, чтобы модно. А вот косынка на волосах вполне даже ничего.
