— А гробница твоей матери?
— Там ее прах; душа матушки невидимо с нами.
— Но если бы вместо Корфу мы плыли совершенно в другую страну, нам чуждую… тогда?
— Тогда, может быть, мне было бы грустно и тяжело; а впрочем, не знаю! Мир для человека создан, а не человек для мира. Властителей отдельных участков земли много, но есть один только царь вселенной а где Он, там может быть и жилище для всякого человека, какой бы он ни был нации.
Образ мыслей дочери, видимо, был по сердцу синьору Баффо.
— Итак, — сказал он, — если бы тебе пришлось навеки покинуть родину и быт…
— Царицею какого-нибудь царства? — лукаво досказала дочь.
— Почему ты думаешь, что я именно это хотел сказать? — быстро спросил старик.
— А потому, что слова сумасшедшей старухи вас до сих пор сильно занимают и вы должны бы им верить.
— А ты?
— Не верю, не верю и не хочу верить. Посудите сами: если бы… Быстро подошедший капитан перервал начатую речь синьорины Баффо.
— Что скажете? — спросил его синьор почти с неудовольствием.
— Я попросил бы синьорину удалиться в каюту, — отвечал капитан, выразительно смотря ему в глаза. — Мы хотим переменять паруса; ветер переменяется…
— Но мы, кажется, не помешаем вам…
— Для вас самих это было бы удобнее! — живо произнес капитан, как-то странно вскинув глаза на горизонт.
— Иди, иди, дитя мое! — заторопил Баффо, догадываясь, что тут что-то кроется. Почтительно поцеловав руку отца, дочь, сопровождаемая дуэньей, сошла в каюту.
— Что там? — быстро спросил синьор, когда головка дочери исчезла в трюме.
— Паруса!..
— И это вас тревожит?
— Для меня покрой парусов то же, что для какого-нибудь хироманта ладонь руки: я предвижу события…
— Так вы полагаете, что паруса, которые видны там, на юге…
— Не полагаю, но уверен, что это паруса не европейские…
На краю горизонта капитан показал старику на несколько белых треугольников.
— Что же вы намерены делать?
— Переменить курс и держать на юго-восток… в крайнем случае лавировать к северу. Если бы я хотя приблизительно знал численность неприятеля, я бы шел прямо, но до времени кто же его знает…
К капитану, запыхавшись, подбежал вахтенный штурман.
— Две бригантины с севера! — проговорил он тревожно.
— Так! Обычный маневр… Он ставит нас меж двух огней и хочет
отрезать отступление! — вскричал капитан, топнув ногой. — Синьор, воля ваша, — продолжал он, — но нам остается не более двух часов времени на приготовления к бою, победе или смерти. Скрывать от синьорины нет более возможности…
— Из этих двух часов уделите хоть полчаса на спасение моей дочери! — бледный и дрожа всем телом, прошептал Баффо. — Не пересесть ли ей с фрегата на фелукку?
— Избави Господи! На наши мелкие суда он ударит всего прежде.
— А с фрегатом схватится на абордаж?
— Что же, — заметил капитан, — крюйт-камера у нас снабжена достаточно! Однако время, синьор, пора готовиться…
Баффо поспешил в каюту, а на палубе поднялась суматоха, будто вихрь перед бурей. Зловещие паруса приметно приближались; зоркий глаз моряков мог уже отличать очертание судов и такелаж. Капитан венецианского фрегата распоряжался толково, дельно, без особенной торопливости, которая всегда парализует энергию подчиненных… Вид матросов был бодрый, на лицах их кипела отвага, многие из них вторили бряцанию выносимого оружия почти беззаботным смехом. Но это благоприятное настроение сменилось паникой, когда в отдалении показался целый фрегат, крепкой своей комплекцией способный выдержать схватку с двумя фрегатами, подобными тому, на котором плыл Баффо. Капитан надеялся переменою курса уклониться от боя; но, как назло, ветер принял совсем неблагоприятное направление… Сражение было неизбежно.
Покуда раздавались на палубе распоряжения капитана и суматоха экипажа, в каюте, в изящно убранной камере синьорины Баффо происходила грустная сцена прощания отца с дочерью. Он открыл ей всю истину об угрожавшей опасности, и дочь приняла эту ужасную весть со всей неустрашимостью беззаботной юности… Она имела настолько присутствия духа, что даже подшутила над своей дуэньей, одуревшей от страха. Исход битвы, по убеждению красавицы, должен был непременно решиться в пользу венецианцев: это говорили ей предчувствия и твердое упование на защиту свыше с предстательством св. Марка.
— Надеюсь на то и я, — сказал Баффо, — но в случае, если за наши прегрешения Бог попустит злодеям восторжествовать над нами, тогда будет ли в тебе достаточно твердости, чтобы предпочесть смерть позору?
— Конечно будет… Я с восторгом умру от вашей руки, — воскликнула красавица, бросаясь к отцу в объятия.
Он благословил ее и посоветовал дочери последний предсмертный ее час посвятить молитве.
Опасность, угрожавшая фрегату и в виде турецких судов приближавшаяся к нему, вдруг как будто приостановилась. Завечерело; ветер потянул от юго-запада, нагоняя на небо тучи, а на море — густой непроницаемый туман, влажным саваном окутавший венецианский фрегат. Пользуясь этой непогодою, капитан надеялся отлавировать от корсара к берегам Далмации, но не дремали и турки: предугадывая движения венецианцев и, в свою очередь, пользуясь туманом и попутным ветром, они приближались к несчастному фрегату. Полагаясь на свою опытность и знание лоции, капитан держал курс к северо-востоку… По его расчетам, на заре он мог достигнуть мыса Лингветты. Настала ночь, и к туману присоединилась непроницаемая тьма. Как провели эту ночь Баффо, дочь его и весь экипаж фрегата, мы не беремся и описывать… Так может проводить ночь накануне дня своей казни приговоренный к смерти. За час до солнечного восхода несколько ружейных выстрелов сверкнули на галере, следовавшей за фрегатом; вслед за тем раздались вопли многих отчаянных голосов и неистовые крики турок: корсары настигли свою добычу! Первые лучи восходящего солнца, пробившиеся сквозь рассеивающийся туман, осветили страшную картину морской битвы венецианского фрегата и следовавших за ним галер с турецкими бригантинами и фелукками. Эхо ревело, откликаясь на грохот пушек, с которым сливались стоны раненых и треск мачт, расщепляемых ядрами… Часа два длился бой, и недешево обошлась победа злодею корсару, но как бы то ни было, он одолел!
Капитан фрегата пал, пронзенный несколькими пулями; из двадцати человек свиты губернатора Баффо в живых не осталось и половины, да и та состояла из одних раненых и изувеченных. Не удалось старому синьору в решительную минуту победы турок ни поджечь пороховой камеры, ни умертвить своей несчастной дочери. Пораженный кинжалом во время абордажа, он был брошен за борт и в числе прочих жертв был поглощен волнами. Туркам в добычу достался фрегат и весь караван губернаторских галер; на них, кроме невольниц в лице молодых служанок дочери Баффо, корсары нашли целые тюки драгоценных тканей, парчи, бархату, ящики с серебряною посудою, оружие и т. д. Но самым неоцененным сокровищем была дочь Баффо, доставшаяся в плен победителям здрава и невредима. Во время битвы она выбежала из трюма на палубу; пули свистали мимо ее, ноги ее скользили в крови, лившейся ручьями… Двадцать раз она была на волосок от смерти, которой искала, и двадцать раз смерть щадила красавицу. Видя, что корсары овладели фрегатом, что они вяжут пленных, дорезывают раненых, бросают в море убитых, дочь Баффо решилась было заколоться попавшимся под руку кинжалом, но, побежденная страхом смерти, не имела силы поднять руки и, бледная, дрожа всем телом, лишилась чувств…
Месяца через четыре после этого рокового дня синьорина Баффо, разодетая в богатейший восточный костюм, осыпанный брильянтами и жемчугами, сияющая своей чарующей красотой, была представлена султану турецкому Амурату III. Когда его мать, султанша-валиде, сняла с прелестной венецианки покрывавшую ее с головы до ног кисейную чадру, повелитель правоверных онемел от удивления и не верил глазам: в венецианской своей пленнице он нашел олицетворенную гурию рая Магомета и для Баффо позабыл весь свой гарем со многими десятками одалык, навербованных во всех странах земного шара. В течение первого года вступления в султанский гарем Баффо сумела совершенно подчинить своему влиянию внука Солимана II. К чести или к бесславию венецианки заметим, что Амурат III вел непрерывные войны с ее родиной; кроме Венеции, пред ним дрожала Венгрия; данницей султана была и Австрия; реки христианской крови лились в славянских землях, угнетаемых турецкими правителями, и при всем том Баффо, желаниям которой Амурат беспрекословно повиновался, не считала нужным хотя однажды замолвить слово в защиту угнетенных. Было бы ей хорошо и привольно, а о прочем она не заботилась; да и могла ли заботиться об участи христиан женщина, отступившаяся от Евангелия и последовавшая Корану?
