Инокиня Марфа, призванная народом в Кремль и спрошенная без малейшего насилия и угроз, торжественно объявила, что царь — самозванец, что он лестью вовлек ее в грех, заставив признать себя за царевича Димитрия, убиенного в Угличе. Родственники ее Нагие подтвердили ее показания, изъявляя раскаяние во лжи перед Богом и народом русским. Тогда самозванец был выдан народу. Его понесли для допроса во дворец, где он, увидя своих телохранителей под стражею, заплакал и, протягивая к ним руки, благодарил за верную службу. Внесенный в один из дворцовых покоев, самозванец был положен на пол и, окруженный толпою, допрашиваем. Десятки присутствовавших, перебивая и стараясь перекричать друг друга, осыпали его вопросами, не давая ему времени опомниться или собраться с силами.

— Я Димитрий, — повторял несчастный, — вы все это знаете; царица признала меня своим сыном…

— Лжешь! — перебил князь Иван Голицын. — Она отреклась от тебя и выдала народу головой.

— Несите же меня на Лобное место, — простонал самозванец, — там я открою всю истину…

К сожалению, разъяренная чернь не исполнила этого предсмертного желания недавнего царя: ломясь в двери, она кричала только: «Винится ли злодей?» — и когда ей ответили, что «винится», тогда дворяне Иван Воейков и Григорий Валуев пистолетными выстрелами размозжили голову несчастного, еще вчера увенчанную шапкою Мономаха… Затем неистовству народному уже не было преграды. Труп самозванца обнажили, секли мечами, кололи копьями, выволокли на площадь к Лобному месту и здесь положили вместе с трупом Басманова, брошенным в ногах первого, которому надели маску на лицо, а на грудь положили дудку и волынку, в знак его любви к маскарадам, музыке и скоморошеству. Старанием бояр мятежники пощадили жизнь и имущество Марины Мнишек, ее отца, брата, князя Вишневецкого и послов королевских, всех же прочих ляхов, от ксендзов до последнего служки, постигли лютейшие муки, после которых смерть была благодеянием. Жертв ярости народной легло свыше тысячи человек; цифра громадная, если возьмем во внимание, что мятеж продолжался семь часов: с четырех до одиннадцати утра. За опьянением, яростью следовало ликование удовлетворенного мщения; москвитяне поздравляли друг друга с избавлением от самозванца и ляхов, будто со светлым праздником. Наступившая ночь отличалась безмолвием и тишиной — в полном смысле слова мертвой; на улицах и площадях лежали груды обезображенных трупов… местами на мостовой алели застывшие лужи крови. Шапка Мономаха и царский престол после двух похитителей готовились третьему. «Смелость города берет», а тут наглости и смелости предстояло прибрать к рукам и все царство русское. Дело стало не за охотниками! Мстиславский, Иван Голицын, Василий Шуйский могли по своему близкому родству с домом Рюрика предъявить свои права на царский венец… особенно после беглого расстриги. Через два дня после мятежа (19 мая) во втором часу дня праздничный благовест возвестил Москве об избрании на царство любимого народом князя Василия Ивановича Шуйского. Он предстал москвитянам на том самом Лобном месте, на котором год тому назад склонял голову под секиру палача и на котором теперь лежали смердящие трупы самозванца и Басманова. Последний, отданный родным, был похоронен у церкви Николы Мокрого, а первый — в убогом доме за Серпуховскими воротами, близ большой дороги. Необыкновенные морозы, наступившие в последних числах мая, и слух о каких-то видениях над могилою расстриги возбудили в предках наших суеверную мысль, будто он, чародей и чернокнижник, способен и в могиле вредить русскому царству… Труп был вырыт, сожжен в золу, которою зарядили пушку и выпалили из нее в ту сторону, откуда пришел расстрига.

Из этой золы, будто из пепла феникса, возникли вскоре другие самозванцы. Скользя в крови, которою обрызганы были ступени царского престола, взошел на него Василий Иванович Шуйский — не похититель короны; подобно Лжедимитрию, а просто разбойник, достигший ее путем убийства самозванца.

Он мог убить последнего, но не имел права прикасаться к царскому венцу, ожидавшему законнейшего и достойнейшего в мире Михаила Феодоровича Романова.

С 1598 по 1610 год в течение двенадцати лет на престоле, сменяя друг друга, промелькнули, подобно призракам, четыре царя: Годуновы (отец и сын), Лжедимитрий и Шуйский. Мы причисляем каждого из них к разряду временщиков, шедших разными путями к одной и той же цели — к престолу царскому. Бориса Годунова возвели на трон лукавство, лицемерие, злодейство; сын его был невинной жертвой отцовского властолюбия; Лжедимитрию помог обман — правда его погубила… Последний из четырех державных временщиков Шуйский подкрадывался к Мономаховой шапке тишком да ползком, раболепствуя перед Годуновым и самозванцем, при случае изменяя тому и другому. Лжедимитрий с престола попал на Лобное место, а Шуйский с Лобного места на престол; первого—мертвого сбросили с трона, второго— свели подобру-поздорову и уволили от должности правителя великого царства «за неспособностью». Первые трое царей-временщиков за корону поплатились жизнию, последний — честию, переживая свое падение и умирая в плену, и, говоря по справедливости, из четырех царей-самозванцев Шуйский был едва ли не бездарнейшим. У него достало ума и хитрости, чтобы добраться до престола, но здесь, на высоте, у него голова закружилась, и он растерялся, не сумел справиться и пал, как мифологический Фаэтон, взявшийся не за свое дело. В оправдание его историки ссылаются на бурную эпоху, которую тогда переживало русское царство… Но именно в бурю-то опытному кормчему и представляется случай показать свое умение; в тихую погоду, на барке, плывущей по течению, у кормила может сидеть и ребенок.

Желая всего прежде отблагодарить бояр и народ, удостоивших его выбором в цари, Шуйский в день своего воцарения дал торжественную клятву: без боярского суда никого не казнить смертию; не отбирать в казну имущества государственных преступников; доносчиков в случае клеветы подвергать тому же самому наказанию, под которое они подводили обвиняемых. В подтверждение исполнения приносимой им присяги царь целовал крест и тем возбудил ропот в боярах и в народе. «Не царь народу, — говорили они, — народ царю обязан приносить присягу». 1 июня 1606 года Василий Шуйский венчался на царство без малейшей пышности, запросто, будто человек, вступающий тайный брак или стыдящийся своего ничтожества… Несчастной вдовицею, по необходимости вверявшею свою участь рукам проходимца и убийцы, была Россия. Скупой на милости, царь пощедрился на опалы. Всех приспешников и прислужников самозванца отправили в ссылку в отдаленные области, знатный сан конюшего был отнят у Михаила Нагого и объявлен упраздненным. Вместо пиров и празднеств царь явил своей столице грустное зрелище перенесения праха царевича Димитрия из Углича в московский Архангельский собор. Этой данью уважения святому мученику царь желал убедить подданных в их недавнем заблуждении, когда они называли государем Димитрием Ивановичем беглого расстригу. Но, соединяя политику с обрядом церкви, делая религию орудием своей политики, Шуйский в то же время пробуждал в народной памяти справедливое негодование на себя самого за клевету на царевича при производстве следствия по делу о его убиении (см. выше). Не менее царя была в это время неприятна народу и инокиня Марфа, недавняя соучастница самозванца… Приняв во внимание ее раскаяние, духовенство объявило ей прощение за обман и сообщество со злодеем. Нетленность тела царевича и многочисленные исцеления недужных, прикасавшихся к его гробнице, были приняты за очевидное проявление благодати Божией чрез святого угодника, и царевич Димитрий был причислен к лику святых. Одновременно на место свергнутого патриарха Игнатия главою духовенства был избран митрополит Гермоген.

Устроив дела церковные, Шуйский занялся делами внутреннего благоустройства, приступив к очистке русского царства от наезжих и набеглых иноземцев, сторонников самозванца. Марина Мнишек продолжала величать себя царицею, Олесницкий и Гонсевский грозили Шуйскому и России за недавнее возмущение и убийство законного царя Димитрия Ивановича. Отправив Марину под стражею в Ярославль и задержав послов королевских, Шуйский послал к Сигизмунду для объяснений князя Григория Волконского. Переговоры последнего с королем польским не только не привели к мирному соглашению, но еще пуще вооружили поляков: Сигизмунд, признавший самозванца за законного царя, видел в Шуйском дерзкого самозванца. Как бы в вознаграждение за разрыв с Польшею царю Василию удалось заключить дружественный союз с Карлом IX, королем шведским.