Восшествие Эрика на престол обошлось без кровавых столкновений партий, народной и олигархической. Как бы в доказательство своей приязни к последней Эрик вскоре после коронации своей в Упсала выдал указ об учреждении еще не бывалых в Швеции званий — графского и баронского. Принцы Иоанн и Карл, покоряясь необходимости, выказали королю Эрику совершенное повиновение; вельможи, позабыв недавнюю кичливость, смиренно преклонились перед ним — и тем только пуще прежнего распалили ненависть и недоверчивость короля. До времени, однако же, они не проявлялись в ужасающих формах; Эрик еще настолько владел собою, чтобы выказывать братьям своим и вельможам более или менее притворную благосклонность. Приспешники Пеэрсона, теперь могучего временщика, усердно исполняя мерзкую роль шпионов и наушников, следили за принцами и их приверженцами. После неудачно возобновленной попытки жениться на Елизавете английской Эрик обратился с предложением своей руки к нескольким другим принцессам, и также безуспешно. От невест из владетельных домов, умышленно миновав шведскую знать, король снизошел к демократии и избрал себе в подруги жизни девицу из народной среды в лице Катерины Мансдотер, дочери простого капрала. Этот выбор был первым ударом, который был нанесен Эриком ненавистному для него дворянству, а вместе с тем и обоим братцам герцогам. Вопрос о женитьбе короля был отдан на обсуждение государственных штатов. После непродолжительных прений, несмотря на оппозицию аристократической партии, штаты одобрили выбор королевский, изъявив на бракосочетание Эрика полнейшее согласие. Смеясь над бессильной злобою вельмож, король повел свою избранницу к брачному алтарю и потом не мог скрыть своего удовольствия, видя, как знатнейшие дворяне, их жены и дочери преклонялись пред королевою, солдатской дочерью. К чести Катерины Мансдотер, спешим заметить, что она во всю свою жизнь оправдывала выбор короля, оказываясь вполне достойною прекрасными душевными качествами той высоты почестей, на которую ее вознесла не столько любовь к ней Эрика, сколько ненависть его к аристократии. Шпионы Пеэрсона довели до его сведения, что Иоанн, герцог финляндский, вместе со своей супругою Катериною Ягеллон и многими приверженцами умышляют на жизнь короля и королевы. Верный инструкциям Пеэрсона, Эрик не трудясь исследовать, до какой степени основательны обвинения, заточил герцога Иоанна и жену его в темницу…

Тайком от мужа королева Катерина навещала узников и, чем только могла, старалась о смягчении их участи. Это благородство дочери народа — черта высокая, прекрасная, за которую потомство обязано дать грамоту на королевское достоинство морганатической супруге короля шведского, простушке Катерине. Независимо от родственного попечения о герцоге Иоанне и жене его, Катерина была постоянным ходатаем перед Эриком за всех тех, на которых более или менее падал несправедливый гнев короля. В те дни, когда он, подобно царю Саулу, страдал припадками меланхолии, Катерина, подобно Давиду, утешала его, всегда находя в своем добром, любящем сердце ласковое, утешительное слово упования на милость Божию, и теплые непритворные слезы участия были целебным бальзамом для страждущей души Эрика. Катерина была его ангелом-хранителем; Пеэрсон — демоном, и его влияние, к несчастию, было сильнее на короля, нежели влияние на него королевы. Войны с Данией и Польшей, прославившие шведское оружие на суше и на море, имели следствием присоединение к державе Эрика XIV значительной части Эстляндии. По заключении мира, невыгодного и непрочного, Эрик, приняв во внимание ходатайство своей супруги за Иоанна финляндского, намеревался дать ему свободу, чему воспротивился Пеэрсон, всячески поддерживавший вражду между королем и обоими герцогами.

— Ни на минуту не забывайте, государь, — нашептывал он королю, — что, помиловав герцога, вы поменяетесь с ним местами: он заточит вас в темницу и сядет на престол. Не увлекайтесь неуместной жалостливостью, будьте неизменно тверды и непреклонны; не помилования, а смертные приговоры должны исходить из ваших уст; внутренним врагам вы обязаны быть грозою, а не теплым дождем или сиянием солнечным…

Подстрекаемый временщиком, король в 1567 году созвал государственную думу (штаты) в Упсала для обсуждения вопроса о наказании дворян, замешанных в деле Иоанна, герцога финляндского. При всей своей готовности угождать королю штаты признали мнимых заговорщиков невинными, ссылаясь на недостаток улик. Эрик XIV при чтении ему решения государственной думы был сам похож на подсудимого, слушающего свой смертный приговор. Бледный, с помутившимися глазами, дрожащий всем телом, он хрипло шептал: «Невинны? невинны?!»

— Да, государь, — подтвердили члены, принимая болезненное состояние Эрика за раскаяние. — Казнить узников было бы делом, противным закону и справедливости.

— Я же вам докажу закон и справедливость!! — крикнул король, опрокидывая кресло и опрометью бросаясь из залы заседания.

Никого не слушая, требуя от всех безусловного себе повиновения, король, сопровождаемый своими драбантами, отправился в темницу, приказав спутникам резать заключенных в ней вельмож… Драбанты повиновались. Как бы им в поощрение король, вбежав в каземат Николая Стурре, сына славного сподвижника Густава Вазы, собственноручно нанес ему две раны кинжалом и, видя, что узник только ранен, крикнул своему слуге:

— Чего же ты стоишь разинув рот! Дорезывай!!

Верить ли летописям (хотя, сказать по правде, и не верить не видим никакой причины): во время этого припадка бешенства Эрик, приказов вырыть из могилы труп какого-то знатного сановника, бросился на него и грыз» его зубами!.. До этого не доходил даже и наш Иван Васильевич Грозный; впрочем, у него не переводился запас свежинки и он не нуждался в мертвечине.

Нам скажут в защиту Эрика XIV, что он был мономан и резня заключенных не что иное, как припадок бешенства… Согласны, это так; но зачем же мономану было садиться на престол королевский и жить во дворце, когда ему следовало сидеть в доме сумасшедших?

Нет сомнения, что Швеции было бы несравненно лучше, если бы вместо порфиры на сыне Густава Вазы была надета укротительная рубаха, а на голове вместо короны лежали ледяные компрессы.

Погасив пламень бешенства в невинной крови, король бежал за город и четыре дня скитался по полям, разговаривая сам с собою, отгоняя следовавших за ним придворных… На пятый день, изнуренный голодом и усталостью, он согласился вернуться в Упсала, и, едучи шагом в колымаге, он погрузился в глубокое раздумье, потом — залился слезами. Это был кризис; вскоре лицо Эрика прояснело, в глазах засветилась искра мысли и человеческого чувства; в слабом, дрожащем голосе слышались звуки ласки и нежности. Выражая искреннее раскаяние в напрасной жестокости, король приказал немедленно освободить из темницы Иоанна финляндского и его супругу; Пеэрсона изгнал, воспретив ему под опасением смертной казни являться ему, королю, на глаза. Добрая королева со слезами радости благодарила Бога за чудесное перерождение своего мужа, и если бы младшие сыновья Густава Вазы имели хоть сотую долю благородства чувств королевы Катерины — выздоровление Эрика XIV было бы упрочено, а с тем вместе упрочено было бы и счастие государства… К сожалению, вышло иное.

Супруга Иоанна, надменная Катерина Ягеллон, в стенах темницы дала клятву мстить королю и его супруге. Последней надменная польская княжна не могла простить, во-первых, ее сострадания к ней, узнице, а во-вторых, ее исповедания ереси лютеранской. В бытность в темнице Катерина Ягеллон целовала руки доброй королевы, плакала перед нею, благодарила за милости: теперь, освобожденная, она готова была собственноручно задушить недавнюю свою благодетельницу не за ее благодеяния, разумеется, а за то, что она королева. Катерина Мансдотер, дочь простого солдата, осмеливалась унижать своим сожалением и милостями — кого же? — княжну Катерину Ягеллон! Смиренная и покорная в темнице, жена Иоанна финляндского гордо подняла голову на свободе, будто львица, выпущенная из клетки. Не стоило ей никакого труда уговорить бесхарактерного Иоанна вступить в тайный союз с Карлом зюдерманландским для свержения Эрика XIV с престола. Наученный горьким опытом осторожности, Иоанн на этот раз вместе с Карлом вел заговор очень искусно, облекая его непроницаемой тайной; аристократия, не возлагая особенных надежд на прочность доброты недавнего антропофага-короля, присоединилась к заговорщикам…