Любовь Амурата к Баффо возрастала с каждым днем, а по рождении любимицею сына-первенца любовь эта уже не имела границ, к крайней зависти забытых одалык и к досаде старой султанши-валиде, родительницы Амурата. Взросшая в гареме и с детства приученная к рабству, старуха не могла объяснить себе, каким образом женщина может иметь влияние на мужчину вообще и на султана в особенности? Предания о Роксолане (см. кн. 1) были живы в ее памяти… Но Роксолана, по словам верных людей, была колдунья, с помощью злых духов очаровавшая Солимана II. Что, если и Баффо такая же ведьма?

Остановясь на этой нелепой мысли, султанша-валиде приняла ее за несомненную истину; сообщила ее своим приближенным, те поддакнули и со своей стороны высказали те же самые подозрения. Вскоре к зависти и ненависти, которую питали к Баффо обитательницы султанского дворца, присоединился суеверный страх, выражавшийся бегством от любимой султанши при каждом ее появлении. Желая уверить и сына, что он околдован венецианской Баффо, султанша-валиде усердно принялась наговаривать ему на любимицу. Сначала Амурат отвечал смехом, потом начал задумываться; наконец, видя в чувствах своих к Баффо действительно что-то сверхъестественное, а в ее неувядаемой красоте какую-то странную, обаятельную прелесть, султан объявил матери, что он серьезно займется исследованием этого вопроса. Розыск состоял в том, что султан, не сказав ни слова своей любимице, велел арестовать и подвергнуть пыткам ее служанок. Допрашивали их о соучастии в чародействе Баффо, но несчастные жертвы, не понимая даже, чего у них требуют, отвечали стонами и мольбами о пощаде… Пять прислужниц султанши погибли в истязаниях, прочие были изувечены более или менее, но при всем том ничего подозрительного открыто не было. Стыдясь своего легковерия и желая вознаградить Баффо за свои сомнения в ней, Амурат объявил матери и членам дивана, что он намерен предоставить своей любимице те же самые права, которые были предоставлены султаном Солиманом II — Роксолане… Никто не противоречил, да и кто осмелился бы противоречить?

Таким образом, предсказание старой венецианской колдуньи оправдалось: Баффо сделалась настоящей царицей. Ее возвышению на высоту, недостижимую для женщины на Востоке, кроме красоты, много способствовало ее умение подлаживаться к характеру султана и потворствовать его слабостям. Сластолюбие и скупость были владычествующими страстями Амурата; Баффо, неутомимая в нежных своих ласках умела при каждом удобном случае угодить Амурату или сокращением каких-нибудь дворцовых расходов, или предложением новых экономических мероприятий, или, наконец, указанием на новый источник казенного дохода. По ее советам число гаремных одалык было убавлено на две трети; ценные подарки и денежные награды чиновникам были заменены милостивыми словами и похвальными отзывами из уст повелителя правоверных; многие должности были упразднены, жалованье войскам — уменьшено… Плоды и цветы из серальских садов продавались частным лицам, и вырученные за продажу деньги поступали в султанскую казну. Подобная скаредность в Амурате, поддерживаемая его любимицей, возбуждала крайнее негодование во всех классах его подданных; в войсках же оно выражалось явным ропотом.

Со смертью Амурата III (6 января 1595 г.) могущество султанши Баффо не только не уменьшилось, но в лице сына ее Магомета III она была настоящей государыней и правительницей империи. По ее совету Магомет ознаменовал восшествие свое на престол удавлением девятнадцати своих братьев и утоплением десяти одалык, оставшихся после Амурата в интересном положении. Это зверство, по мнению Баффо, было необходимо для застрахования нового султана от возможного свержения которым-нибудь из его сводных братьев. Усыпляя в своем сыне всякое стремление к деятельности государственной пирами, праздниками и ласками его многочисленных наложниц, Баффо управляла империей с умом и тактом, которым мог позавидовать и даровитейший государственный человек. Она перед Роксоланою имела то важное преимущество, что, не ограничиваясь единственно семейными интригами, неустанно занималась политикою. Подвиги Магомета III в Венгрии и взятие в этой стране многих городов и крепостей напомнили ей времена Солимана. Известие, полученное Магометом об открытии обширного заговора в Константинополе, побудило его поспешить возвращением в столицу и здесь учинить суд и расправу. Душою заговора, как оказалось, был младший сын Баффо Селим, намеревавшийся (без ведома матери) свергнуть брата и провозгласить себя султаном. Баффо могла бы вымолить ему прощение, но она не пощадила мятежника, и Селим был удавлен (1600 г.). Казнь Селима, нимало не устрашившая заговорщиков, заставила их только быть осторожнее, и заговор тлел, как огонь под золою. Главной целью мятежников было удаление Баффо от всякого соучастия в государственных делах и предоставление полной власти самому султану. Баффо имела возможность отвратить готовившийся бунт, уступив желанию народному, но властолюбие ее поглотило в ней все прочие чувства человеческие; эта женщина, тогда еще не дряхлая (ей было 42 года), держалась за кормило правления со старческим упрямством и готова была предпочесть смерть своему уничижению. Положение султана было почти отчаянное; победитель венгров и австрийцев дрожал и перед своей матерью, и перед народом. Он не мог не сознавать, что требования последнего более нежели основательны, что женщина во главе правительства страны, религия которой лишает женщину всяких прав человеческих, — явление безобразное… При всем том Магомет был еще настолько человеком, чтобы не быть убийцею своей матери. Заговор между тем, распространяясь по всем областям империи, проник в азиатские области и угрожал страшной революцией. Народ сам по себе не отважился бы на восстание, если бы не находил надежной поддержки в янычарах. Бунт вспыхнул летом 1602 года почти одновременно в европейских и азиатских владениях султана. В течение нескольких дней Константинополь представлял страшную картину пожаров, грабежей, резни и всех ужасов, с которыми неразлучно сопряжены бунты и в образованнейших европейских государствах. Толпы янычар, окружив султанский дворец, требовали от Магомета выдачи им головы ненавистной Баффо и ее приспешников, т. е. всех членов дивана… Кровавое зарево пожара на небе было как бы отражением крови правых и виноватых, ручьями лившейся по улицам Константинополя. Султан в отчаянии метался по чертогам сераля; сановники, дрожа всем телом, ожидали решения своей участи; одна Баффо — женщина! — была истинным героем в эти решительные минуты. Ободряя малодушных, напоминая сыну о прямой его обязанности силою усмирить бунтовщиков, не входя с ними ни в какие соглашения, Баффо в то же время распоряжалась защитою входов в сераль незначительными отрядами телохранителей. Она припоминала тот роковой день двадцать шесть лет тому назад, когда, взятая в плен корсарами, она была увезена в неволю; как, представленная Амурату, она с первого взгляда очаровала его и из простой невольницы сделалась любимой султаншей, царицей, властительницей Оттоманской империи. Бунт и осада дворца напоминали Баффо морскую битву с корсарами: тогда вместо погибели она нашла счастье… Неужели теперь ее ожидают позор и смерть?

— Выдай нам султаншу и всех ее рабов! — ревели янычары под окнами.

— Чего они требуют?! — повторял Магомет, ломая руки.

— Моей головы, — досказала Баффо. — Что же? Выдай!

— Никогда!..

— Так отвечай же им, как они того заслуживают: пулями и ударами ятаганов!..

— Пули и ятаганы есть и у янычаров! — угрюмо отвечал Магомет.

— Что же ты намерен делать?

Султан с глубоким вздохом опустил голову на грудь, в которой кипел целый ад, а сердце замирало от негодования к мятежникам и виновникам мятежа; из последних Баффо едва ли не была главною виновницею. Магомет не мог не сознавать, что та воля, которую взяла султанша при' его покойном отце, которую и сам он дал своей матери, — вот в чем заключался главный источник бунта, принявшего наконец ужасающие размеры. Пришло время высказать матери все, что в течение семи лет накопилось на сердце Магомета.