Все больше чувствовал приближение Минска. И уже как о близком, обязательном думал, что сделает там за эти дни.

Самым первым, неотложным было — встретиться с Алесем.

В Минск приехали вечером. Город встретил россыпью огней на путях, в уличных фонарях, в окнах. У выхода из вокзала сухощавый человек в шляпе спрашивал, есть ли участники сессии ЦИКа. Через несколько минут Апейка, Анисья, двое незнакомых мужчин, празднично возбужденные, ехали на автомобиле по нарядным улицам столицы. Сияли, мчались огни, сиял, радужно искрился в свете огней снег; мелькали фигуры, окна, подъезды; торжественно алели полотнища лозунгов, перекинутые через улицу. Когда приостановились, прогрохотало огромное, со светлыми окнами чудо.

— Трамвай! — сказал с восхищением Апейка. Гордая радость наполнила сердце.

Апейка узнавал: ехали по главным улицам — Одиннадцатого июля, Советской, Ленинской. Вышли на площади Свободы, около гостиницы «Европа». Анисья была не только взволнована, а и немного растеряна; скрывая растерянность, все время посматривала на Апейку, как бы ожидая его наставлений. Шофер взялся помочь донести ей чемоданчик; она все извинялась, что вот и сама могла б донести; не знала, куда деть руки. В гостинице их встретили еще более приветливо, тотчас зарегистрировали, дали комнаты; деликатный, живой парень попросил не задерживаться, спуститься сюда же, чтобы идти в ресторан обедать.

Апейка поймал взгляд Анисьи и сказал, что зайдет за ней, что придут сюда вместе. Приветливость, чистота, тишина успокаивали Апейку, усиливали ощущение праздничности, радостной легкости. Комната была хорошая, такая же чистая, приветливая, как и все здесь: у стены — три кровати, никелированные, с шариками, посредине — квадратный, застланный белой, накрахмаленной скатертью стол. Все кровати были свободны, Апейка выбрал себе ближнюю; после дороги наслаждением было плескаться у белого умывальника, надевать чистую рубаху, завязывать не очень привычный галстук. Когда смотрел в зеркало, вдруг снова без причины почувствовал тревожное беспокойство, как-то особенно неуместное среди праздничной беззаботности. Он не поддался беспокойным мыслям, но той беззаботности уже не было; чувствовал себя снова на беспокойной земле. Сосредоточенно смотрел в окно — за немного припорошенным стеклом виделись колокольни площади Свободы, здание ЦИКа, голый садик; шел тихий снежок.

Когда постучал в комнату к Анисье, та еще собиралась.

Она выглянула с любопытством в дверь; заплетая косу, радостно сказала, что сейчас будет готова, — «заходите», но Апейка не зашел: подождет здесь, в коридоре. Ждать пришлось недолго: через минуту, причесанная уже, с русой косой, она выбежала в коридор и ввела Апейку в комнату.

Была в той же серенькой шевиотовой жакеточке, в кортовой юбке, в сапогах, больших и тяжелых; но кругленькое лицо было такое веселое, любопытные глаза блестели так молодо, что Апейка сам повеселел. Его сразу втянули в спор: Анисья и соседка спорили, брать или не брать платок; соседка говорила, что в городе, в столовой или в театрах, сидят без платков, но Анисья возражала — без платка нехорошо: "Как-то стыдно… Будто неодетый перед чужими…" Глазки ее, как ни прятала, блестели счастьем, когда, повязав платок, неловко, нарочито строго посматривала в зеркало. Это был словно не просто зеленый кашемировый платок, а особая краса: лицо Анисьи в нем цвело, подобно одному из цветов, что ярко горели на листвяной зелени платка. Это была самая большая ее драгоценность. Удивительно ли, что Иван Анисимович решительно, без какого-нибудь сомнения поддержал Анисью.

— Ну вот, свили гнездышко с Ариной Титовкой! — говорила в коридоре Анисья, ласково, как бы просила извинения у соседки за то, что не послушалась. — Как две птички в гнезде! Слетелись с разных сторон света. Вот — в одном гнездышке!.. — Довольная, глянула на Апейку: — Так что вы не беспокойтесь больше за меня! Теперь — не пропаду!..

Обходительный белолицый парень из ЦИКа только собрался проводить их в ресторан, как из-за стеклянных дверей показался низкий, толстоватый мужчина в пальто с каракулевым воротником и в каракулевой высокой шапке. Закрыв дверь, он неуклюже зашаркал ботинками в галошах, стирая остатки снега, оглянулся; увидев Апейку и женщин, направился прямо к ним. Апейка узнал: Червяков, председатель ЦИКа Белоруссии.

Он запросто, с крестьянской степенностью подал всем руку, нахолодавшую на ветру.

— Ну, как устроились? — спросил больше у женщин. — В каком номере?

А-а, неплохой. Тихий, теплый… — Червяков поинтересовался номером Апейки, узнал, пообедали или нет. — Что ж, братко, моришь людей голодом? упрекнул парня так ласково, весело, что все засмеялись.

— Александр Григорьевич, приехали еще… — хотел было доложить парень, доставая из кармана бумажку, но Червяков прервал:

— Поговорим, братко, потом об этом. Люди, братко, с дороги, голодные…

Удивительно хорошо было после его слов: ничего будто и не сказал особенного, а в душе осталось светлое, ласковое.

Может, это шло от необыкновенной простоты в обращении, непринужденности и доброжелательности во всем, о чем он говорил. В том, как он держался, как разговаривал, не было и тени той нарочитой, рассчитанной «демократичности», когда руководитель подделывается под простачка; и делает и говорит все только ради того, что так надо. В том, как держался Червяков, чувствовалось, что он держится так потому, что иначе не может, что он привык к этому, что ему нет дела до того, как он должен выглядеть со стороны. Все вдруг почувствовали: простой, очень добрый человек. Апейка ж подумал, что в том, как Червяков свободно и просто держится, есть немного и от привычного уже ощущения, что его знают и любят и будут любить…

Уже когда обедали в ресторане, Червяков без пальто и без каракулевой шапки появился снова. Полноватый, сутулый, с потертым портфелем, который он держал перед собой, осмотрелся, грузно, неловко потоптался у стола, где сидел Апейка с женщинами. Места были все заняты, он, прижав локтем портфель, взял стул от соседнего стола. Когда он садился, портфель выскользнул из-под локтя, упал на пол.

Еще до того, как Червяков выпрямился и уложил портфель на коленях, поспешно подошла официантка, начала ставить тарелку, фужер, раскладывать вилки, ложки. Он ласково остановил ее:

— Ничего не надо… Хотя — пива бутылочку принесите.

А больше — не надо. Я пообедал, совсем недавно насытился… — Пробуя пиво толстыми улыбчивыми губами, — видно, и выпить и поесть любил в удовольствие, — он с наслаждением говорил-: — Сегодня с дороги поспите хорошенько, а завтра, братки, погуляйте день, посмотрите город. Много нового сделали. Красивым город наш становится! Кра-си-вым!

Столица настоящая! Трамвай — видели? — пошел… Университетский городок, братки, посмотрите! Целый городок, город — действительно!

Строим! Хороший городок будет студентам!

Клинику строим — посмотрите! Строимся! Посмотрите, братки! Отдохните завтра денек. Хорошо погуляйте. А послезавтра — трудиться будем. Трудиться, ага! Сессия будет важная! Важная!..

Выпив пива, надавав советов, он подозвал официантку, рассчитался. Когда он, прощаясь, черными пытливыми глазами оглядывал зал, портфель снова соскользнул с колен на пол. Он неуклюже поднял его, посмеиваясь над своей неловкостью, встал. Еще с полчаса сидел он за столиком поодаль, так же с удовольствием говорил о чем-то…

Апейка в этот вечер никуда не пошел: ужин окончился поздновато, да и усталость, бессонная ночь давали знать.

Вернувшись в комнату, он постоял немного у окна, смотря на заснеженную площадь Свободы, как бы убеждаясь в том, что он действительно в Минске. Разделся, лег — почувствовал, что его еще покачивает от недавней дороги. По привычке стал думать о завтрашнем дне: что завтра надо сделать. Среди хлопотливого разнообразия мыслей выделилась снова, стала первой та, что шла от беспокойства за Алеся: "Сразу же с утра надо зайти в университет. Увидеться, выяснить все…