Подумалось: книга вышла, видно, до той истории, до статьи в газете; ее носят, предлагают потому, что или пропустили статью, или просто не знают, что книжку написал тот самый "нацдемовский подголосок". Мысли снова долго кружили вокруг Алеся, тревожили загадками, озабоченностью. Незаметно в обеспокоенную голову проникло воспоминание о разговоре с мужиками. Перебрав заново все, что они говорили, подумал: сколько зла доброму делу может принести один беспощадный дурак! Сразу, будто только и ждала этого, ворвалась, вцепилась мысль: а разве таких нет в твоем районе? Таких, которые своим бестолковым наскоком рушат веру в доброе, калечат дело! Вошло в голову, в сердце тяжкое, что касалось самого: неудачно, нескладно поворачивается, можно считать, и его жизнь. Что ни думай, а если посмотреть прямо, открыто, — не такое уж завидное положение складывается. Башлыков гнет и будет гнуть свою линию.
Не понимает и, можно сказать, не хочет понимать всего. Всей сложности дела… Не лучше и Харчев, у которого, казалось бы, опыта — хоть отбавляй. Да и Кудрявец, на которого так полагался давно ли… Нет слаженности, единства. В одной упряжке, а тянем по-разному… Того и гляди, как бы не порвалась упряжка такая… Отсюда мысли повели к чистке, к Галенчику: чем все кончится? Что скажут "вышестоящие инстанции"? Ведь он, Галенчик, если пригрозил, что будет добиваться своего, то — будет… Этот слов на ветер не кидает… Апейка успокоил себя: кончится хорошо, конечно.
Разберутся, скажут дураку, что надо, а ты вот рассуждай, волнуйся попусту. Из-за дурака, который один «преданный», один «бдительный»… Озлился уже на себя: а не обязательно и думать про него. Кланяться каждому дураку!
Пускай звякает! А ты делай свое! Есть судья высший — совесть!..
Думал там, в Юровичах: уедет — забудет неприятности свои, рассеется, а вот тебе — «рассеялся»! Правда это, от мыслей не убежишь! В раздумье стоял в очереди у оконца кассы, чтоб закомпостировать билет; в раздумье сидел снова на диване, до того времени, когда объявили, что прибывает — поезд, и началась суматоха, полная беготни, возгласов, нетерпеливости.
Горечь от недавних мыслей чувствовал и на перроне, когда среди людского гомона смотрел, как приближается, отдуваясь белыми клубами пара, черный, тяжелый, будто вспотевший, паровоз. Как идет, отодвигая людей, кричит:
"Посто-орони-ись!" — железнодорожник; как лязгают буфера, покачиваясь, движутся мимо вагоны, окна, двери, с проводниками и проводницами.
Они нашли в теплом, обжитом другими вагоне два свободных места со столиком у окна. Поставив чемодан, Апейка в окно видел, как еще долго не прекращалась суматоха на перроне, видел, как двинулись назад окна вокзала, кран в побеленной стене с надписью «Кипеток», длинные строения складов. Потянулось разнообразие хат, сараев, огородов, закружилось, покачиваясь, поле. Было что-то хорошее, успокаивающее в размеренном погромыхивании колес, в самом беге поезда — по непривычному еще заснеженному полю, с далекими и близкими лесами и лесочками, с чернотою близких и далеких хат.
Когда Апейка оторвал взгляд от окна, вагон уже снова жил обычной, спокойной жизнью. За столиком, по другую сторону, несколько человек стучали в домино, кто-то за перегородкой учился играть на гармонии, где-то плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале; теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.
Ездили или едут на какое-то задание…" Поблизости от них сидел крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на вокзале…"
Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь… "Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить, чтобы село зря теряло людей. Индустрия, конечно, возьмет свое, много возьмут стройки. Однако надо сберечь и для земли…
Надо бороться с их страхом. Терпеливо объяснять. Прививать веру… Один выход…"
Его позвали играть в домино. Апейка сидел в шумной компании мужиков и парней, пока по вагону не прошел старый простуженный проводник: "Бобруйск! Кому Бобруйск! Выходите!.." Один из игравших, самый горячий и голосистый, выглянул, не веря, пожалел: "Приехали!" Он все же доиграл партию, уже на остановке. Довольный выигрышем, собрал черные костяшки в мешочек и врезался в толпу людей, что входили в вагон.
Апейка вернулся на свое место. Жители вагона на глазах сменялись: новая смена с поспешным топотом, толкаясь, торопясь, сопя, растекалась по проходу, по купе, с чемоданами, с мешками, с узлами. Красноармейской команды уже не было; сидел только раздетый черноволосый, — видать, отпускник. Смеясь, заглядывал в книгу, которую девушка пыталась читать. Апейка снова смотрел на суету на перроне, разглядывал новых пассажиров, смотрел, как поезд пробивается сквозь путаницу улиц, улочек, железных да тесовых крыш. Взгляд с любопытством отмечал: сани с дровами, при них две фигуры — женщина-горожанка и деревенский мужик с кнутом; гурьба ребятишек у горки на салазках, с коньками; заколоченная доской лавка с висящей криво, оторванной с одной стороны вывеской.
Кружились за стеклом поля, перелески, бежали деревни.
Вагон упруго покачивало; спорый, стремительный стук колес внизу все больше отдалял родное местечко. Новые виды, новые шири, дороги, снега набегали, исчезали, сменялись; все же и в этом беге, в этой дали догоняли, не отступали назойливые мысли, рассуждения. Он отгонял их, а потом снова ловил себя на том, что думает об Алесе, о Галенчике, о Башлыкове, о брате, о своем будущем, в котором появилась беспокоящая неизвестность. О том, как жить, как быть.
Брат. Савчик. "Связан с классово чуждыми элементами…" Почему такое большое значение имеет, кто твой брат, почему это становится подчас не менее, а даже более важным, чем то, кто ты сам. Люди ведь не выбирают братьев себе: это он тогда удачно сказал Башлыкову; не выбирают братьев, дядей, теток, племянников; почему заранее, навечно записано, что отношения меж ними могут быть только приязненные; что они — обязательно! — каким-то образом влияют на тебя. Они на тебя, а не ты на них! Почему ты обязан отвечать че только за себя, а и за них, которых в деревнях могут быть десятки? Возьми любого деревенского человека, приглядись ко всем его «связям», почти обязательно найдешь — и часто не одного компрометирующего родственника. Конечно, здесь у него не кто-либо, а брат. Родной брат. Это верно. Но это, если вдуматься, еще лучше говорит о том, как неразумно добиваться дистиллированной чистоты в биографии по части родственников. Почему такая забота об идеальной биографии: зачастую куда большая, чем забота об идеальной деятельности человека! Возьми того же Башлыкова: идеальная биография его уже как бы заранее списывает ему грехи в работе. Будто человек с такой биографией сам по себе идеален во всем, во всех поступках… Хотя в жизни часто бывает совсем наоборот… Почему многие считают, что жизнь может катиться гладенько, ровненько, как паровоз по рельсам! Почему некоторым видится все таким простеньким, немудрящим, когда и дураку видно, какая она непростая, старуха жизнь; особенно в крутые, как сейчас, поворотные времена! Почему иные даже подозрительно смотрят на стремление разобраться разумно, справедливо, не рубить сплеча; почему ценится тупая прямолинейность, которую кое-кто неизвестно почему называет принципиальностью, хотя за ней кроется черствость и равнодушие? Да еще выдают это за признак особой «революционности», "преданности"…
За окном пролетали неспокойные, рваные клочья паровозного дыма. Так же разорванно неслись и мысли Апейки — из головы не выходило загадочное: почему это вдруг вызвали в Минск Белого, который проезжал здесь днем раньше? Потом снова шли рассуждения о Башлыкове: что, может, прямолинейность его от молодости, от незнания жизни, что поживет переменится, не иначе. Жизнь и его научит… С радостью думал о Белом: вот он — человек ленинской выучки!
