А выполнил. — Оба его товарища кивали: все, как было, говорит. Тот же, в телячьей шапке, смотрел не видя. Жил воспоминанием. — Оно то правда, я г опасный, — произнес потом в раздумье. — Опасный, правда. Люди смотрят на меня. Как я — так и они. А только если разобраться, — он будто возразил кому-то, — так опасный элемент, по правде, не я, а тот колхоз. Он, такой колхоз, — самый опасный элемент!

— А кто ж виноват, что колхоз такой? — задело Апейку.

Он будто обвинял. Обвинял строго, не колеблясь.

— А — я?

— А кто же? И вы. И он, — кивнул Апейка на Андрея, колхозника. — И все.

— Кто как, а я — ни при чем, — отрезал твердозаданник. — Я так думаю:

беретесь научить людей жить по-новому, дак учите. Учите! — Уже он обвинял Апейку. — Наладьте сначала, а потом других зовите. А то впихнули людей, не разобрались толком с одними, а скорей гонят других. Как на пожар.

Трубят на весь свет — первые среди всех! Скоро добьемся на сто процентов! Герои на всю республику! Портреты печатают в газетах, хвалят! Берите пример!..

Апейка спросил, из какого они района. Оказалось, из Климовичского, слава о котором действительно гремела по всей республике.

— И откуда он, толк тот, будет? — вступил в разговор сидевший на сундучке. — Прислали того Ярощука колхоз строить, А он сам ни пахал, ни сеял никогда.

— И пахать не будет!

— Конечно ж не будет. А командует! Ему лишь бы скорей! Лишь бы впихнуть да доложить! Что задание выполнил, организовал всех! Да скорей домой, в город, к жене теплой своей!

— Да разве ж он думать будет толком, что выйдет из всего этого завтра?

— Он-то не думает, а что ж — вы думаете? — поддел строго Апейка. Земледельцы! Бросили землю, поле — пусть дядя пашет!

Пускай дядя колхоз подымает, народ кормит!

Они не ожидали такого поворота. Апейка заметил, как сразу ушли в себя, обособились от него.

— Было время, кормили, — неприязненно сказал тот, в телячьей шапке. — И пахали, и сеяли, и кормили.

— Да не очень-то и кормили, — снова пошел в наступление Апейка. Чувствовал: не угов-аривать надо, а наступать твердо. — Нечем особенно хвалиться. И раньше — не густо.

А теперь, когда заводов столько строится, когда города растут, — и совсем на голодный паек посадили б!

Бородатый глянул из-под телячьей шапки:

— Посмотрим, как вас колхозы накормят!

Апейка словно ожидал этого:

— Вот именно — смотреть будете! Другие будут пахать, сеять, биться, подымая хозяйство в селах, а вы — смотреть! — Он сказал тому, что в телячьей шапке: — Сами удираете, да еще за собой людей тянете!

— Никого я не тяну! Я отщил, может, еще пятерых! Если б я хотел, дак полсела, может, пошло б!

Его товарищи кивали: правду говорят, сами пошли, и другие просились.

— Не одни мы, — как бы повинился сидевший на сундучке. — Думаете, тут, на вокзале, мало таких? Половина, может, а то и больше. Все смотрят, куда бы деться…

— Нет, не все. На виду всегда то, что поверху плывет.

Будет кому и пахать, и сеять, хлеб делать. Кормить — в том числе и вас.

Апейка видел: не хотели уже смотреть на него. Были как чужие. Бородатый не скрывал озлобленности: еще один указчик нашелся! Но Апейка не жалел: была уверенность, что правильно так строго повел речь. И их нечего хвалить. Хоть он понимает и справедливость и боль их, кого глупость какого-то Ярощука выгнала из родных дворов. Глупость Ярощука да свой страх… Пускай знают, что есть и другая, большая правда…

Однако надо и к ним справедливым быть. Есть у них своя правда, есть. И нечего скрывать это. Да и разве уж так упреки нужны им теперь: совет, трезвый, разумный, — вот что им нужно прежде всего!..

— Не повезло вам, — сказал он мягче, как бы одумавшись. Они уловили в его тоне сочувствие, посмотрели на него недоверчиво, испытующе. — Не повезло. С Ярощуком.

Все трое промолчали, но Апейка заметил: это — понравилось. Вновь как бы стали ближе. Только тот, в телячьей шапке, поглядывал недоверчиво.

— Ярощук, может быть, ваша правда, дурак… — Апейка задумался. Начал рассуждать вслух: — Только ж тут и так можно рассудить: Ярощук — то Ярощук. Ярощук — сбоку припека… Да и то, конечно, правда: недолгий гость… Не сам убежит — так выгонят. Раскусят, что за птица, — метлой выметут! — Заметил у бородатого сомнение, возразил твердо: — Выгонят! Раньше или позже — выгонят!

— В том и дело, что, может, и погонят — да поздно!

— Поздно не будет! — Апейка говорил уверенно, как бы все знал заранее, наперед. Знал: только так сможет переубедить, если вообще сможет переубедить. — Но не в том соль… Ярощук — Ярощуком, а колхоз — колхозом. — Словно, подтверждая, что сказал очень важное и со всей — ответственностью, глянул уверенно, с достоинством: знает цену тому, что говорит. Не на ветер бросает. — Колхоз, чего б там ни накрутил Ярощук, сам по себе дело надежное! Вот что главное!.. Неясное еще для многих, новое, но — надежное.

Разумное. И свое возьмет!.. — Спокойно, уверенно предупредил: — Так что и это имейте в виду: как бы не пожалели потом о себе…

Завязался спор о колхозах, привычный спор для Апейки, который столько раз вел дома и который довелось снова вести здесь, на пересадке. Апейка не мог бы сказать с уверенностью, что убедил их во всем, но задуматься заново, это он видел, заставил… Как и прежде, стоял на пути, тревожил всех троих Ярощук… "Тут же, хоть бы и хотел вернуться, дак с Ярощуком как жить!"

— Если буду видеть кого из ваших руководителей, скажу о нем…

— Уберут одного — другого пришлют! — не обрадовался бородатый.

— Нет, пусть скажет. Может, что и людское выйдет… — возразил тот, что сидел на сундучке. — Скажи. Или напиши…

— Скажу.

Разговор кончился. Трое молчали. Апейка почувствовал:

молчали потому, что он уже был лишний тут. Хотели о чемто посоветоваться между собой. А может, это только показалось, может, им про то не хотелось ни говорить, ни думать.

Сказал, что хочет спать, что не спал ночью. Откинулся на спинку дивана, склонил голову. Услышал: они стали уходить.

Хотел заснуть. А сна не было.

Подошел парень, покрикивая; худой, черный, носатый, с кожаной сумкой на животе, начал продавать газеты, книги.

Апейка взял газету, почти безразлично попросил показать книги; начал перебирать и неожиданно наткнулся на знакомый портрет на обложке: "Алесь Маевый. Весенние паруса".

Апейка, почти не считая, дал деньги за книжку, вернулся на диван. Пытливо всмотрелся в портрет: аккуратно причесанный, в вышитой праздничной рубашке, с веселым, доверчивым взглядом. С той же пытливостью и тревожностью развернул книжечку: первое стихотворение было знакомо, читал уже в газете. Однако Апейка пережил его будто заново: все виделось теперь совсем иначе, чем те три или четыре месяца назад, когда стихотворение было напечатано в газете. Почти детская, безмятежная радость весны, цветения, наполнявшая стихотворение, отзывалась в Апейке печалью, беспокойством. С необычно острым ощущением листал он страничку за страничкой, вбирал строку за строкой и чувствовал, как скорбь и волнение не только не уменьшаются, а все тяжелее ложатся на душу. Перевернул последнюю страничку с таким настроением, будто читал о незадачливой судьбе доверчивого, искреннего мальчика, которого неизвестно за что обидели…

Вокзал ни на минуту не умолкал. По-прежнему хлопотала буфетчица, бесшумно лилось пиво, стояли с кружками у окна уже другие; Игнат о чем-то говорил с двумя приятелями. Один из троих мужиков, сидевших поодаль, что-то сказал двум другим, стал пробираться, кажется, к кассе.

К женщине с мешками, матери Игната, подошел мужчина в стеганке, сообщил, что будет вагон. "Много вас тут?" — спросила Анисья. Мать Игната сказала: "Из нашего села шесть семей. А всего из района — полсотни, не меньше…"

Было что наблюдать и слушать. Апейка все видел и слышал, но душу сжимало волнение, что осталось от книжечки.