— О да, мы любим истории, мы с Демоном. Ты говоришь на вороньем? Ну, не важно — он немного знает французский. И конечно, немецкий. Правда, любимый мой?

Ворон слетел с перекладины виселицы, открыл клюв и произнес:

— Оставь глаза! Оставь глаза!

— Вот видишь! А остальное я могу перевести. Нам бы хотелось услышать твой рассказ.

Жан с трудом улыбнулся.

— И какую цену ты предложишь за вечернее развлечение?

— Немного еды, немного вина — и быстрое прощание, коли захочешь. Но только в том случае, если твой рассказ нам понравится.

— Я не ем бульон из костей.

— И мы тоже! — воскликнул смотритель. — Неужели ты думаешь, что Фуггер растерял все свои превосходные манеры? Некогда я кушал с серебряной посуды. А теперь у меня есть холодное рагу из овощей. И вино. Может, у меня даже найдется черствый-пречерствый хлеб.

— Ужин, а потом быстрый переход из одного ада в другой? Несправедливая плата за мою историю!

— А чего пожелает юный Орфей? Полагаю, чтобы твоя возлюбленная вышла из Аида?

— О нет, ничуть. — Жан прижался щекой к прутьям. — Только возможность продолжить мою историю.

В темноте блеснули белки глаз.

— Ты хочешь сказать, что у этой истории еще нет завершения? Фуггер ненавидит истории без конца! Ненавидит! Все истории должны иметь конец, и конец всегда должен быть печальный.

— Ну, это тебе судить. Ты можешь сделать конец таким, каким пожелаешь. Потому что в этой истории будете и вы с Демоном.

— Ты слышал, Демон? История, в которой окажемся мы с тобой! Такое мы должны услышать!

— Тогда давай договоримся. Если моя история вам понравится, ты отпустишь меня продолжать ее. Нельзя допустить, чтобы она умерла здесь, со мной. Если же нет… Ну, может, я выпью немного твоего вина и приму помощь дружка, которого ты держишь при себе. Договорились?

Фуггер подпрыгнул, ухватился за клетку и просунул руку между прутьями, чтобы не упасть. Он повис так, раскачиваясь, и железный крюк заскрежетал в петле. Лицо у него было заляпано грязью, но глаза в лунном свете сверкали. Он устремил их на Жана и прошептал:

— Договорились! Но знай, юный Орфей: мы с Демоном слышали все трагедии, да-да, слышали. Сотни людей запихивали туда, где сейчас сидишь ты. Каждый рассказывал свою историю — о потерянной любви, неотомщенном убийстве, похищенной девственности, — и никто не вышел на свободу. Ни один! Демон считает, что я способен выслушать рассказ из уст самого Господа — и умыть руки, словно Пилат. — Веки опустились, и Фуггер тихо добавил: — Может, он прав. Так я погряз в грехе, так опустился.

Тут он свалился вниз и скрючился над кучей отбросов, невнятно бормоча и копаясь в грязи, покуда не извлек оттуда измазанную бутылку и мешок. Он откупорил бутылку зубами, сделал глоток, что-то выплюнул и снова приложился к горлышку.

— Так что пой нам свою песню, юный Орфей, тронь наши сердца. Но берегись! Мы любим истории с началом, серединой и концом. Настоящие истории. А потом… кто знает? Ты понимаешь, какая у тебя задача?

— Да, — ответил Жан. — И если ключ не окажется в замке, когда я закончу мою историю, пусть Бог смилостивится над нашими душами.

— Аминь! — вздохнул Фуггер.

Он вытянулся на куче, устроился поудобнее и приготовился слушать.

Но как все это рассказать? С наползающим рассветом в Жане поднималось чувство безнадежности. История, поведанная безумцу и его птице сквозь прутья железного гроба, — невероятная история об убийстве королевы и ее просьбе к своему убийце — просьбе сделать невозможное! Люди в здравом рассудке сочли бы его сумасшедшим, а сумасшедший слушатель… Ну что ж, возможно, он единственный сочтет его нормальным.

Жан попытался решить, с чего начать. Со своего жилища в Сен-Омере, где он безнадежно оставался трезвым, хотя постоянно пил вино? С объяснений, почему избрали именно его? Со своего умения владеть мечом палача?

Он не умел говорить: его профессия редко требовала слов. Но тут они внезапно пришли к нему. Давным-давно, в счастливые дни, он убаюкивал свою дорогую дочурку Ариэль: она засыпала под его коротенькие истории. Больше всего ей нравились те, которые были простыми и правдивыми. И он глубоко вздохнул и начал.

Туман окутывал лодочку со всех сторон. В клубящемся белом облаке терялась вода, похожая на прокисшее молоко. Казалось, они никогда не доберутся до пристани. Лодочник, такой же медлительный, как и его суденышко, жаловался на поздний час и полуночное плаванье. Жан решил, что таков, должно быть, лимб — приграничная область ада, где тело и воля бессильно изнемогают рядом с тем местом, которого им не достичь никогда.

А когда они наконец оказались у цели, даже он, редко прибегавший к крестному знамению, последовал примеру лодочника и перекрестился. Немалую часть жизни Жан проводил в подобных местах: этого требовала его профессия. Он бывал в тюрьмах и узилищах, куда никогда не заглядывало солнце, где были только вонь обреченных и крики отчаявшихся. Но эта крепость! В ней словно сосредоточилось все зло, все пороки королевства. Она присела над водой, как гигантская ядовитая жаба, и, когда они проплыли под ее стенами, Жану показалось, будто его засасывает в ее пасть.

— Проклятый Тауэр! — пробормотал лодочник и снова осенил себя крестом.

Наемнику полезно знать языки, и во время кампании Жан выучил английский достаточно хорошо, чтобы понять, что эти слова имеют второе значение: «Кровавая башня».

Лодка заплыла под решетку, которую перед ними медленно подняли, и царапнула бортом о деревянный причал, где лодочник задержался ровно настолько, чтобы Жан и его скудный багаж оказались на берегу, а потом сразу же отчалил, поспешно вернувшись на открытую воду и даже не оглянувшись. Те же невидимые руки, что подняли решетку, сразу же ее опустили. Жана ожидали, и тем не менее ему пришлось простоять на пристани достаточно долго, чтобы ощутить леденящий холод. Вода, плескавшаяся у причала, словно говорила на множестве языков, и ее речь эхом отдавалась от низкого свода.

Наконец по камням загремели сапоги, звякнул металл — и сквозь тьму еле пробился неверный мигающий свет.

— Ромбо?

— Да, мсье.

— Иди за мной.

Призрачный офицер провел Жана по лабиринту переходов, и наконец они поднялись по длинной винтовой лестнице. Помещение оказалось неожиданно светлым и теплым. Палач ожидал увидеть только тюфяк в углу камеры или каморку под эшафотом. А здесь имелся лежак, в очаге пылал огонь, на каменный пол была брошена овечья шкура, а на столе обнаружилось даже вино, хлеб и сыр.

— Благодарю, мсье, — обратился Жан к офицеру, который, как теперь стало видно, был высоким, белобрысым и довольно молодым. Его голос мог бы принадлежать человеку куда более старому.

— Мое имя Такнелл, и все это приготовил для вас не я, — ответил офицер на том совершенно лишенном напевности французском, на котором обычно говорят англичане. — Можешь поблагодарить королеву… — Он замялся и покраснел так, что его молодость стала еще более заметна. — Я имел в виду Анну, твою… Конечно, как ты знаешь, она уже не королева, иначе ты не оказался бы… — Он помолчал, а потом опустил взгляд и договорил: — Не оказался бы здесь, наверное.

Выдав себя этим неожиданным взрывом чувств — он и правда был совсем мальчишка! — офицер собрался уйти. Жан поднял руку, остановив его.

— Мсье, не будете ли вы так добры… Когда мне предстоит встретиться с моей клиенткой?

Изумленный этим словом, Такнелл посмотрел на палача по-ново.

— Утром, после ее молитвы. Ты выполнишь это… свою работу… следующим утром.

Кивок — и он ушел.

Жан поел и выпил вина. Оно оказалось превосходным: нагретое и приправленное медом и какой-то незнакомой травой. Удивляясь собственной удаче, он завернулся в плащ, придвинул лежак к огню и быстро провалился в глубокий сон. Сновидений почти не было, только перед самым рассветом ему привиделось, будто кто-то волочет его по затхлому коридору. В хватке чудилось нечто тревожащее, а проснувшись, он обнаружил, что рука, за которую его тащили во сне, болит.