Томаса не пугали обоюдоострые клинки. Он боялся снимать рубашку. Молодой человек напрягся, не желая обнажать свои шрамы перед воинами, которыми так восхищался, В темноте ночи, когда пальцы любовницы касались его спины в изысканной ласке, у него всегда был наготове ответ на неизбежно возникающие вопросы. Он говорил, что подрался, когда был еще совсем ребенком и что у его соперника был кнут. Обычно любовницы в ужасе вскрикивали, но Томас продолжал лгать, говоря, что и соперник заработал не меньше шрамов от его стальных кулаков.
На самом же деле на теле его отца не было ни одного шрама.
Но сейчас, среди этих людей, которые ценили честь превыше всего и всегда говорили лишь правду, Томас не хотел лгать. Его охватило острое чувство стыда. «Меня избил кнутом собственный отец».
– Пожалуй, я воздержусь, – произнес Томас, возвращая саблю герцогу.
Но Грэм не взял ее.
– Тогда просто разденьтесь до пояса, сядьте на песок и наблюдайте. Здесь подчиняются единственному правилу: все равны на поле боя.
Томас покачал головой.
– Мне нужно вернуться в лагерь. Я должен ободрать зайцев, которых поймал на ужин.
Грэм долго и испытующе смотрел на друга, и Томас, которому показалось, что взгляд герцога проник ему прямо в душу, почувствовал себя неловко.
Грэм указал рукой на сражающихся мужчин.
– Видите этих людей? Рамзес сражается с Джабари. У него на теле больше ран, чем у кого-либо другого, но он очень гордится ими. Но знаете, какая из этих ран самая глубокая и существование которой он отрицал долгое время?
Вопрос Грэма заинтриговал Томаса.
– Он наполовину англичанин, – продолжал между тем герцог. – Он сам признался мне, что долгое время скрывал свое происхождение от всех. Ему было стыдно, потому что он хотел быть чистокровным арабом, как остальные.
Слова друга поразили Томаса до глубины души, и он с интересом посмотрел на доблестного воина, длинные темные волосы которого развевались на ветру, когда он сражался с шейхом.
– Даже у Джабари есть шрамы. У меня их тоже немало. У каждого мужчины есть своеобразные шрамы. Некоторые из них так глубоки, что затрагивают душу. Они не видимы глазу. Но время и любовь достойной женщины… способны их излечить. Поверьте мне, – тихо произнес герцог.
В глазах Грэма на мгновение вспыхнула застарелая боль, и Томас вдруг понял: какими бы серьезными ни были раны, для каждой найдется лекарство.
Молодой человек глубоко вздохнул и принялся медленно расстегивать пуговицы своей белой сорочки. Ткань, пропитавшаяся потом, приклеилась к нему, точно вторая кожа, но Томас скинул с себя сорочку. От напряжения мышцы отчетливо выделялись на его обнаженном торсе.
Рубашка упала на песок. Не сводя глаз с герцога, Томас взял в руки саблю. Он намеренно повернулся к нему спиной, чтобы друг мог увидеть толстые уродливые шрамы, покрывающие его спину.
– Что ж, сразимся, – твердо произнес Томас. Обойдя друга, Грэм посмотрел ему в глаза:
– Уверен, вы будете достойным соперником, лорд Томас.
Томас быстро, но грациозно взмахнул саблей и со свистом рассек воздух.
– Превосходное оружие. Такое легкое и вместе с тем грозное. Ну что, начнем?
Томас бросился на герцога с гораздо большей свирепостью, чем от него можно было ожидать. Спустя несколько минут его ноги привыкли к каменистой земле, и Томас наслаждался собственными уверенными движениями. Остальные мужчины прекратили сражаться и теперь наблюдали за их парой. Томас кожей ощущал их горячие оценивающие взгляды, но ему было все равно.
– У белокожего англичанина тоже есть раны, – услышал Томас слова одного из бедуинов.
– Он не англичанин. Он самак – рыба с белым брюхом, – возразил Рамзес. – Теперь он один из нас – благородный воин.
Томас ощутил, как его наполняет чувство гордости. Он один из этих воинов, пусть даже его раны получены не в настоящем сражении.
«Дорогие читатели, сегодня меня разбудил необыкновенной красоты восход солнца, выглядывающего из-за высоких, зазубренных, черных как уголь гор. Тихое пение матерей, играющих с детьми, и бульканье готовящейся на костре еды ознаменовали начало нового дня, Жизнь в этих краях проста и непритязательна, но люди живут в глубоком единении со своей суровой землей. Они стали так же неотделимы от пустыни, как песок, камни и ветер. Подобно своей родной стихии бедуины могут быть горячими, точно солнце, или нежными, словно вздохи ветра, обвевающего лицо».
Джасмин сидела на раскладном стуле в тени шатра и писала статью. Ее наследие. Ее народ. И все же она не чувствовала себя одной из них. Особенно с тех пор, как узнала, насколько сильно эти люди ненавидели и боялись ее отца.
Родственников своей матери она не нашла. Они продали Бадру, когда той было одиннадцать лет, а потом исчезли, подобно ветру, овевающему древние караванные пути. Джасмин знала только то, что ее бабушки и дедушки нет в живых. Отчасти она была благодарна судьбе за это, потому что вряд ли смогла бы общаться с людьми, продавшими собственного ребенка, плоть от плоти своей, в рабство.
Джасмин задумалась о предстоящей поездке к месту раскопок и своих еще не увидевших свет статьях. Надо ли ей в мельчайших деталях описать ход раскопок – начиная с одежды археологов и заканчивая личными наблюдениями мистера Дэвиса? Или лучше рассказать историю своего народа? Слишком сложно оставаться беспристрастной, когда мысли и чувства пребывают в беспорядке.
Заслышав невдалеке знакомые голоса, Джасмин подняла глаза и узнала шейха из племени хамсин и его телохранителя. Они умывались, черпая воду из лохани, стоящей на деревянном столе перед пышно украшенным шатром шейха. Мужчины засмеялись, и Джасмин охватила досада. Эти люди смеялись, в то время как у нее была горечь на душе.
Ей необходимо задать мучающие ее вопросы, поэтому девушка решительно подошла к шейху, вытирающему лицо чистым полотенцем. Рамзес молча тронул локтем своего друга, настороженно посмотрев на Джасмин.
– Джабари, я хотела бы поговорить с вами наедине.
Шейх кивнул Рамзесу, и тот тотчас же отошел в сторону. Ветер вздымал шелковую занавесь, закрывавшую вход в шатер. Джабари указал девушке на пухлые шелковые подушки, разбросанные по ковру, расстеленному под отбрасывающим тень навесом. Благодарно кивнув, Джасмин опустилась на ковер. Джабари сел рядом с ней.
Она не стала тратить слов попусту:
– Мне необходимо знать, как умер мой отец. – Она многозначительно посмотрела на шейха. – Мой родной отец Фарик.
Джабари с минуту смотрел вдаль, а потом повернулся и устремил свой проницательный взгляд на нее.
– Почему ты спрашиваешь, Джасмин? Разве тебе недостаточно просто знать, что его нет в живых? Что твоя мать обрела наконец счастье с Кеннетом, своей истинной любовью, мужчиной, который воспитал тебя и является твоим настоящим отцом в отличие от того, который тебя зачал?
– Нет, недостаточно.
Джабари запрокинул голову и вздохнул – звук, похожий на шепот ветра в бескрайних песках пустыни.
– Тогда я расскажу. Но правда тебе не понравится.
Слишком многие говорили Джасмин, что правда отвратительна, поэтому она лишь скрестила руки на груди.
– Это мне решать.
Джабари кивнул.
– Хорошо. Мы с Фариком были заклятыми врагами, поклявшимися выпустить друг другу кровь. Однажды ночью он совершил набег на наш лагерь и выкрал мою жену Элизабет. Взяв с собой преданных людей, я поскакал вдогонку. Завязалось сражение. Мы с Фариком сошлись в поединке. – Шейх испустил глубокий вздох. – Он проиграл.
Джасмин ошеломленно смотрела на шейха.
– Вы убили его?
– Да. Это была милосердная смерть. Не такой он заслуживал.
У Джасмин закружилась голова. Она понимала, что шейх старается быть дипломатичным, но все же не унималась:
– Как вы можете так говорить? Воины сражаются и умирают. Их доблесть заслуживает почета и уважения.
– Он не был ни благородным, ни уважаемым. – Темные глаза Джабари сузились. – Когда я настиг его, моя любимая была привязана к столбу, а Фарик стоял рядом с кнутом в руках. Он хлестал ее. – Губы шейха сжались в узкую линию. – Он хлестал кнутом мою красавицу Элизабет только потому, что ему доставляло удовольствие бить женщин. Точно так же он бил твою мать.
