Если же нет больше такого фонда, то, может быть, вы все сооб­ща выдумаете где-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно — некогда, нет времени, но, черт меня подери, не к кому больше обращаться. А околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, — не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, и деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен...»

В этом письме он говорит о болезни уже не в иносказательном, а в прямом смысле. И это вынуждает его искать поддержки. Для него это была не просто житейская драма, а внутренний конфликт между прагматическим рассудком и человеческой гордостью, не позволявшей ему опускаться до унижающих его достоинство просьб.

Ему приходится начать борьбу за свое выживание. Но он испы­тывает тягостное неудобство от необходимости откровенно про­сить о помощи. И он просчитывает другой вариант, в котором по­лучение материальной поддержки не будет выглядеть как просьба о сострадании. Роль просителя не в его характере. Такое положе­ние ущемляет его самосознание, и в качестве достойной альтерна­тивы он видит возможность получения литературного гонорара.

Поэтому он продолжает: «Далее. Мне пишет Зиновьев, что ста­тьи мои по «Национальному вопросу» выйдут отдельной брошю­рой, ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать в несколько дней, если только дадите знать), а затем я надеюсь (впра­ве надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны, как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам Привет Бадаеву, Петровскому, Самой­лову, Шагову, Муранову (большевики-думцы. — К. Р.). Неужели мне суждено прозябать здесь четыре года?.. Твой Иосиф».

Видимо, он не сразу решился послать и это письмо. И к нему то­же появляется приписка: «Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в Туруханской ссылке получил всего 44 рубля из-за границы и 25 рублей от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».

Пока, раздираемый терзаниями между ущемленной гордостью и отчаянностью своего существования, он выдавливает из себя эти просьбы, — деньги для него пришли. Деньги из-за границы, уже в ноябре — (100 рублей) для побега, — поступили, но не на его имя, а на адрес Свердлова. Однако получивший их Свердлов без всяких моральных и этических терзаний счел, что они предназначены только ему. То есть фактически он присвоил часть денег, предна­значенных товарищу.

Письмо от Зиновьева, о котором Иосиф Джугашвили упомина­ет в обращении к Малиновскому, пришло в конце ноября. Зиновь­ев писал 29 октября/ 9 ноября из-за границы, что брошюра И.В. Джугашвили по национальному вопросу «готовится к печати». Одновременно он обещал прислать положенный гонорар и проси­мые книги для работы «над национальным вопросом далее». Меж­ду тем с установлением санного пути к нему наконец начинают до­ходить вести. Правда, только вести, но не помощь.

7 декабря 1913 года он пишет Зиновьеву: «Пишу открытку, так лучше. Письмо от 26 (октября) получил. Книжки Каутского и про­чих еще не получил. Скверно. Сейчас у меня под руками новая бро­шюра Кострова (на грузинском языке), и мне хотелось бы коснуть­ся заодно всех. Еще раз прошу прислать. Кстати. Получил повестку о какой-то посылке (кажется, книги) из Тифлиса — не те ли самые книги? Очень рад (еще бы!), что ваши дела на родине идут удовле­творительно. Да иначе и не могло быть: кто и что может устоять против логики вещей? Рад, что разрыв во фракции произошел те­перь, а не полгода назад: теперь никому из мыслящих рабочих не покажется разрыв неожиданным и искусственным... Получил все­го 45 р. (Берн) и 25 (от Петр.[овского]). Больше ничего ни от кого не получал пока. У меня начался безобразный кашель (в связи с моро­зами). Денег ни черта. Долги. В кредит отказывают. Скверно. Видел А(ндрея) (Свердлова. — К. Р.). Устроился недурно. Главное — здо­ров. Он, как и К. Ст., пропадает здесь без дела...» Кстати, в этой от­крытке речь идет все о тех же небольших деньгах, о получении ко­торых он уведомил и Малиновского.

Он болен, беден и одинок, но его самолюбие не позволяет ему больше открыто просить о содействии. Он упоминает о своих лич­ных затруднениях лишь вскользь — между строк. Но деньги на жизнь необходимы. (Похоже, у него нет денег даже на почтовые марки для писем.)

Сердясь на свою «слабость» и болезнь, после некоторых колеба­ний через два дня, 9 декабря, он все же пишет Зиновьеву новую от­крытку: «В своем письме от 26 октября пишете, что будете присы­лать мне мой «долг» по маленьким частям. Я бы хотел, чтобы Вы их прислали возможно скоро по каким бы маленьким частям ни было (если деньги будут, шлите прямо на меня в Костино). Говорю это потому, что деньги нужны до безобразия. Все бы ничего, если бы не болезнь, но эта проклятая болезнь, требующая ухода (т.е. денег), выводит из равновесия и терпения. Жду. Как только получу немец­кие книги, дополню статью и в переработанном виде пошлю...»

Эти его письма стоило привести не потому, что в них открыва­ется маленькая житейская трагедия, и даже не потому, что они пе­редают тяжесть тех условий, в которых пребывал Иосиф Джуга­швили в первый год своей жизни в Туруханской ссылке.

Дело в том, что пишущая «литературная» сволочь позже стала спекулировать на этой теме. На этом, скрываемом им «крике» че­ловеческого «отчаяния». Нечистоплотная категория сочинителей представляла его просьбы из ссылки о деньгах как проявление не­кого «иждивенчества». Парадокс в том, что сама эта публика зара­батывала на циничной инсинуации, извращении этой темы столь­ко денег, что ссыльному можно было бы с роскошью жить до кон­ца своей жизни — безбедно...

Между тем, трактуя подобным образом его просьбы, авторы умышленно скрывают, что речь идет о конкретном периоде его жизни, когда он действительно оказался в тяжелейшем положе­нии. Более того, никакой значительной помощи он так и не полу­чил.

Выполняя «обещание», Иосиф Джугашвили начинает работу над большой рукописью. Очевидно, что пишет он ее уже для зара­ботка. Но ожидаемой реакции на его обращения нет; и после Но­вого года он снова обращается к Зиновьеву: «11 января. Почему, друг, молчишь? За тебя давно писал какой-то Н., но, клянусь соба­кой, я его не знаю. От тебя нет писем уже 3 месяца. Дела... Новость: Сталин послал в «Просвещение» большую-пребольшую статью «О культурно-национальной автономии». Статья, кажется, ладная. Он думает, что получит за нее порядочный гонорар и будет таким об­разом избавлен от необходимости обращаться в те или иные места за деньгами (курсив мой. — К. Р.). Полагаю, что он имеет право так думать.

Кстати: в статье критикуется брошюра Кострова (на грузин­ском языке) в связи с общими положениями культур-автономи­стов. Ну-с, жму руку. Мой привет знакомым».

Свою статью Сталин отправил в Петербург Сергею Аллилуеву. Дочь Аллилуева Александра позже писала в воспоминаниях, что «из Курейки он прислал отцу законченную рукопись своего труда по национальному вопросу. Он просил передать эту рукопись за границу Ленину, который ждал эту работу. Вместе с сестрой Надей мы отнесли рукопись Бадаеву, который отправил ее Владимиру Ильичу».

Он не преувеличивает значимость своей работы. 12 марта 1914 года Зиновьев сообщил Александру Трояновскому: «От Сталина пришла большая статья против новой книжки Кострова (Нирадзе) о культурно-национальной автономии. Затрагивает только эту тему. Останетесь довольны».

Обратим внимание, что в своем письме Зиновьеву Сталин, едва ли не впервые, использует прием, который он будет широко упот­реблять в будущем. Он говорит о себе в третьем лице, не навязывая своего мнения, а как бы отстраняясь от него. Это своего рода при­зыв к объективной оценке высказанного им. Он открыто показы­вает, что его точка зрения может быть оспорена.