Александра первая спустилась во двор. Одного человека она заме­тила у арки ворот, второго увидела на улице, там, куда выходили ок­на квартиры.

Пришлось ждать вечера. Гости ушли в 17.30, когда уже стемне­ло. По дороге удалось избавиться от «хвоста». Монтер Забелин по­вел Джугашвили и Тодрия в дачное место — Лесное. В глухой и темной аллее шпики не решились продолжать слежку и были вы­нуждены отстать.

Как это ни выглядит парадоксально, но в действительности со­хранилось мало свидетельств подробностей жизни Сталина; и не только в предоктябрьский период. Эти несколько дней его пребы­вания в Петербурге примечательны еще и тем, что они позволяют проследить события как глазами непосредственного очевидца, так и записями жандармских агентов.

В документах охранки зафиксировано: Джугашвили «снова был потерян и взят в наблюдение только в 23.15, когда вернулся в гос­тиницу». Последняя запись этого дня отмечала, что через некото­рое время он вышел с Невским к памятнику Александру III и про­был здесь до 00.45, после чего возвратился в гостиницу.

Еще днем Петербургское охранное отделение сделало запрос в Вологду: «Телеграфируйте. В случае выезда Джугашвили, кроме Во­логды, имеется ли препятствие к аресту». Ответ последовал неза­медлительно: «Прошу не подвергать аресту, везде сопровождать наблюдением Подробности почтой. Ротмистр Попель». Казалось бы, цели специалистов сыска определились: проследить связи «важного эсдека». И все-таки Иосиф Джугашвили был арестован. Рано утром в его гостиничный номер нагрянула полиция.

Что же произошло? Кто сорвал жандармскую операцию? Как часто бывает, и намерения революционера, и планы жандармов неожиданно расстроила почти нелепая случайность. Все определил номерной гостиницы «Россия». Обратив внимание на «нерусскую нарркность» владельца паспорта Чижикова и заподозрив в приез­жем опасного еврея, он сообщил о подозрительном постояльце в участок.

Иосиф Джугашвили еще спал, когда раздался настойчивый стук: в дверь. Полиция появилась в гостинице 9 сентября в 7.50 утра. Во­преки намерениям охранки он был арестован и доставлен в Александро-Невскую полицейскую часть.

«При обыске, — отмечается в полицейских документах, — у не­го обнаружили географическую карту, письмо на русском языке и две фотокарточки — одна группа и одна маленькая, одно лицо». В другом документе указано, что у арестованного был изъят «пас­порт на имя крестьянина Орловской губернии Петра Чижикова и записная книжка со сборником фраз на немецком языке, в коих может встречаться надобность при поездке по железной дороге в Берлине, и отдельных немецких слов (глаголов)».

Бдительность номерного и исполнительность полиции спутали изощренные планы высоких чинов из карательных ведомств. Ко­нечно, это был очевидный прокол, и, сообщая в этот же день о слу­чившемся коллегам из Московского охранного отделения и Воло­годского ГЖУ, начальник петербургской охранки не стал вдавать­ся в детали. Он лишь сухо информировал: «Джугашвили проживает нелегально. Сегодня арестован. № 883».

Хотя при аресте у него обнаружили чужой паспорт, но более ничего существенного власти не могли предъявить в обвинение бывшему ссыльному, и у него не могло быть оснований для волне­ния. Действительно, кроме обрывочной информации тульских и вологодских сексотов, предположений и догадок, охранка вновь не располагала реальными уликами в отношении важного револю­ционера. Поэтому в Петербургском охранном отделении не спе­шили с его допросом

К следователю его вызвали лишь 13-го числа. В этот же день бы­ла заполнена регистрационная карта и сделаны фотографии аре­стованного. Это была обычная следственная рутина, и на запрос ви­це-директора Департамента полиции Виссарионова, от 17 сентяб­ря, о деле Джугашвили, — последовал стандартный ответ. Проведение переписки «на предмет исследования степени его по­литической благонадежности» передается начальнику Петербург­ского ГЖУ. Охранке нечем было блеснуть в глазах всесильного по­лицейского начальника.

Возбужденная 7 октября в столичном жандармском управле­нии «переписка» была поручена полковнику Александру Соболеву. Не располагая уликами и вещественными доказательствами, пол­ковник начал следствие с проверки основных фактов биографии подследственного. 10-го числа он сделал запрос в Департамент по­лиции, но справка была подготовлена только через десять дней.

Чтобы ухватить хоть какую-то нить, в ГЖУ пытались перевести записки на грузинском и немецком языках в записной книжке и «сложенной пополам четвертушке» бумаги, изъятых у арестован­ного при обыске. Но на просьбу о помощи в переводе из Департа­мента полиции поступил отказ. Там не хотели заниматься безна­дежным делом; ничего не принес следствию и последовавший 12 ноября новый допрос Джугашвили.

Через три дня после допроса, даже не получив достаточных све­дений о прошлом обвиняемого, А.Ф. Соболев прекратил перепис­ку. Казалось бы, ее результаты, не давшие следствию реальных улик, должны были закончиться для подследственного благоприят­но. Но на деле все обернулось иначе.

Не терзаясь сомнениями и не испытывая нужды в обосновании своего решения, полковник предложил выслать Джугашвили «в пределы Восточной Сибири под гласный надзор полиции сроком на пять лет». В тот же день, 17 ноября, начальник Петербургского ГЖУ генерал-майор Митрофан Клыков, согласившись с предлагае­мой мерой, подписал это постановление, отправив материалы пе­реписки градоначальнику.

Итак, человека, лишь три неполных месяца, 88 дней, назад ос­вобожденного из-под гласного надзора полиции, снова предлага­лось отправить в ссылку.

За что? Какими свидетельствами ею неблагонадежности распо­лагало следствие, кроме отчетов филеров о его «романтических» прогулках с барышней по Вологде? Какие правонарушения могло поставить в вину Джугашвили столичное жандармское управле­ние, чтобы предлагать ему максимальный срок наказания?

Отбыв сольвычегодскую ссылку, формально Иосиф Джугашви­ли мог проживать везде, кроме Кавказского края, что было ему «воспрещено» постановлением генерала от инфантерии Шатило­ва И если посмотреть даже не глазами так называемых правоза­щитников, а с элементарной юридической точки зрения, то как ба­кинский начальник охранного отделения Мартынов, так и петер­бургский глава жандармского ведомства, требовавшие для него высшей меры ссылки, проявляли кровожадность.

Даже если карательные органы имели косвенную информацию в отношении повышения партийного статуса Иосифа Джугашви­ли, доказательств, что он приступил к исполнению партийных обя­занностей, в руках охранных органов не было. С точки зрения зако­на — он еще не совершил «противоправных» действий.

И все-таки жандармы знали что делали... Основная идея репрес­сивного сценария ясна. При отсутствии уличающих фактов и при­знаний подследственного охранные службы полагались на служеб­ную логику. Неукротимый Коба опасен для существовавшего ре­жима — и его революционной деятельности следовало вос­препятствовать. И существовавший порядок позволял это сделать «заочно», без права обвиняемого на защиту.

8 октября Петербургское ГЖУ информировало Департамент полиции о завершении переписки, а 5 декабря министр внутрен­них дел А. Макаров утвердил решение особого совещания МВД. Правда, в Министерстве внутренних дел учли шаткость обвинений, выдвинутых против Джугашвили, и не пошли на крайность. Тем не менее решение гласило: «Подчинить Джугашвили гласному надзо­ру полиции в избранном им месте жительства, кроме столиц и сто­личных губерний, на три года, считая с 5 декабря 1911 г.».

Для Иосифа это означало крушение надежд на возвращение к легальному образу жизни. Конечно, он уже устал от такого положе­ния, но с этого момента вплоть до Октябрьской революции власти не оставили ему иной возможности, кроме выбора — либо гнить в ссылке, либо жить на нелегальных условиях. Местом ссылки он из­брал Вологду.

Но, получив проходное свидетельство «на свободный проезд из г. С.-Петербурга в гор. Вологду», он не стал спешить на царские хле­ба. Выпущенный из петербургской тюрьмы, он задержался в горо­де, укрывшись на Петербургской стороне, на квартире Цымлаковых. Здесь, в стоявшем во дворе деревянном домике с застекленной мансардой, «в полухолодной комнате» его отыскали Сурен Спандарян и Вера Швейцер.