Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«Принадлежавшим себя к каким-либо политическим партиям не считаю. В Баку проживаю около 6 месяцев. Жил я здесь без про­писки. Ночевал где придется. Положение мое было довольно неус­тойчивое. Искал себе какое-либо место, но нигде не находил... В Ба­ку я купил у одного неизвестного мне лица бессрочную паспорт­ную книжку, выданную Управлением бакинского полицмейстера на имя Захария Крикорова Меликянца, но по ней я не жил, ибо жил без прописки».

Отвечая на вопросы следователя по поводу изъятых у него при аресте бумаг, Иосиф Джугашвили стремился придать характер случайности в отношении их происхождения. Он пояснял: «Ото­бранное у меня при обыске письмо на русском языке адресовано Петровской, которое по просьбе одной женщины я не успел пере­дать Петровской. Со Стефанией Леандровной Петровской я по­знакомился, находясь в ссылке в г. Сольвычегодске в Вологодской губернии. Отобранный у меня по обыску печатный лист — копия Комиссии промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку получен мною от неизвестного мне лица в клубе под названием «Знание — сила» в Черном городе. Клочок бумаги от бланка для со­общения бюджетных сведений при Комиссии промышленной ги­гиены при Обществе врачей г. Баку. В крепости в д. № 465 я не про­живал и паспорт на имя Оганеса Вартанова Тотомянца никогда не имел С Петровской я вообще никогда не жил и в сожительстве не состоял».

Однако его попытка исключить факт причастности к его жизни Стефании Петровской оказалась безуспешной. Его версию разру­шила сама Стефания. Допрошенная в тот же день и также отри­цавшая свою причастность к политическим организациям, она сразу признала свои близкие отношения с И.В. Джугашвили.

Следователи политического сыска уже не в первый раз изучали факты его биографии. 26 марта была возбуждена «переписка» по проверке политической благонадежности И. Джугашвили и

С. Петровской, а через неделю, 1 апреля 1910 года, ее зарегистри­ровали в столице России. Здесь в 7-м делопроизводстве Департа­мента полиции появилась папка с делом № 737. Он снова попал в круг рутинного расследования.

На следующий день после допроса, 27 марта, поручик Подоль­ский послал письмо вологодскому губернатору, сообщая об аресте Иосифа Джугашвили, и запросил, «как следует поступить с задер­жанным». Ответ в Бакинское ГЖУ губернатор подписал 5 апреля. Он указал, что Джугашвили «надлежит выслать в Вологодскую гу­бернию для отбывания определенного ему г. министром внутрен­них дел двухгодичного срока».

Одновременно 27 марта Бакинское ГЖУ сделало запросы сво­им коллегам в Тифлис и Кутаис с просьбой о представлении «из дел вверенного Вам управления справки о политической благонадеж­ности крестьянина Тифлисской губернии и того же уезда селения Диди Лило Иосифа Виссарионов Джугашвили, 30 лет отроду, и не привлекался ли к делам политического характера».

Однако его политическая и нелегальная деятельность после 1904 года тщательному анализу не подвергалась. Она определялась лишь с помощью чернил, и переписка не содержала прямых свиде­тельств его антиправительственной деятельности. Последовавший из Тифлисского ГЖУ ответ был откровенно формальным. Он лишь кратко повторил информацию о розыске И. Джугашвили «цирку­ляром Департамента полиции» и то, что «по его обнаружении под­лежит обыску и аресту и препровождению в распоряжение воло­годского губернатора».

Пока специалисты сыска изучали в служебных кабинетах ар­хивные папки и обменивались имевшейся в их распоряжении ин­формацией, товарищи старались облегчить пребывание Иосифа Джугашвили в тюрьме. «Мы старались сделать все, — свидетельст­вует Елизавета Есаян, — чтобы т. Сталина перевели в тюремную больницу, где он был бы в сравнительно лучших условиях, чем в об­щей камере тюрьмы». С этой целью был сфабриковаван подлож­ный анализ о болезни узника туберкулезом. И в мае 1910 года «бла­годаря этому диагнозу», пишет ЕА. Есаян, его «удалось перевести в тюремную больницу».

Через три месяца после начала следствия, 25 июля, ротмистр Гелимбатовский, сменивший на посту начальника бакинского Гу­бернского жандармского управления Ф.В. Зайцева, подписал по­становление о завершении расследования. Он предложил перепис­ку в отношении С.Л. Петровской: ввиду отсутствия данных, указы­вающих на ее причастность к какому-либо из «противоправи­тельственных сообществ, прекратить без всяких для нее последст­вий».

Иной под пером начальника ГЖУ была представлена оценка деятельности Иосифа Джугашвили. Ротмистр писал, что «ввиду упорного его участия, несмотря на все административного харак­тера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из мест административной высылки... я полагал бы принять высшую меру взыскания — высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет».

О завершении переписки Иосиф Джугашвили узнал в тюрем­ной больнице. 29 июня он обратился с прошением на имя градона­чальника. Ссылаясь в нем на диагноз, «констатированный врачом Нестеровым и врачом Совета съезда одновременно», установив­ший туберкулез легких, узник просил о назначении врачебной ко­миссии. Конечно, он не был наивным идеалистом. Он имел доста­точный жизненный опыт и не мог пренебречь возможностью до­биться смягчения наказания. Указав, что при аресте у него «ничего предосудительного не найдено», он ходатайствовал о применении возможно меньшей меры пресечения, «по возможности ускорив ход дела».

Нет, он не рассчитывал на снисхождение властей. И, по-види­мому, его обращение к градоначальнику имело более житейскую цель. «Одновременно с этим, — писал он, — прошу Ваше превосхо­дительство разрешить мне вступить в законный брак с проживав­шей в Баку Стефанией Леандровной Петровской».

Со Стефанией он встретился на следующий день и после разго­вора с ней 30 июня направил бакинскому градоначальнику новое прошение. «От моей жены (речь идет о СА Петровской), — писал И. Джугашвили, — бывшей на днях в жандармском управлении, я узнал, что г. начальник жандармского управления, препровождая мое дело в канцелярию Вашего превосходительства, вместе с тем считает от себя необходимым высылку меня в Якутскую область. Не понимая такой суровой меры по отношению ко мне и полагая, что недостаточная осведомленность в истории моего дела могла поро­дить нежелательные недоразумения, считаю нелишним заявить Ва­шему превосходительству следующее».

Излагая далее известные факты, узник действительно пытался как-то повлиять на изменение меры наказания, предлагаемой по отношению к нему начальником ГЖу. Перечислив даты своих ссылок и сославшись на амнистию 1905 года, он указывал на то, что не скрывал от жандармских следователей фактов своих побегов, но снова подчеркивал, что при арестах никогда «ничего предосуди­тельного у меня не было найдено, а других улик, кроме прожива­ния по чужому виду, не имелось».

В его прошениях нет заискивания и перечисления излишних подробностей, и некоторые исследователи усмотрели в них чуть ли не «беспомощность». Больше того: автору прошений даже предъ­являют «обвинения» в нарушении «революционной этики». По-видимому, предполагается, что «настоящий» революционер либо должен идти на заклание подобно жертвенному агнцу, либо ме­тать, как молнии, в своих врагов обличительные слова.

Такие морализаторские оценки поспешны и поверхностны. То, что красиво для воспитательных романов, непригодно для реаль­ной жизни. Умелый конспиратор, он не совершал легкомысленных ошибок. И, действительно, следователям охранки, кроме донесе­ний своих сексотов и собственных умозаключений, для подтвер­ждения обвинений, обличающих его в противоправной деятельно­сти, нечего было ему предъявить.

Реальными уликами, кроме двух побегов из ссылки по делу восьмилетней давности, для передачи его дела в суд следствие не располагало. Именно поэтому в очередной раз его судьба решалась заочно. Особым совещанием. Без суда и права на защиту. И его «прошение» было естественной формой самозащиты. Пожалуй, единственной, которую он мог себе позволить в сложившихся об­стоятельствах.

65
{"b":"115205","o":1}