«Принадлежавшим себя к каким-либо политическим партиям не считаю. В Баку проживаю около 6 месяцев. Жил я здесь без прописки. Ночевал где придется. Положение мое было довольно неустойчивое. Искал себе какое-либо место, но нигде не находил... В Баку я купил у одного неизвестного мне лица бессрочную паспортную книжку, выданную Управлением бакинского полицмейстера на имя Захария Крикорова Меликянца, но по ней я не жил, ибо жил без прописки».
Отвечая на вопросы следователя по поводу изъятых у него при аресте бумаг, Иосиф Джугашвили стремился придать характер случайности в отношении их происхождения. Он пояснял: «Отобранное у меня при обыске письмо на русском языке адресовано Петровской, которое по просьбе одной женщины я не успел передать Петровской. Со Стефанией Леандровной Петровской я познакомился, находясь в ссылке в г. Сольвычегодске в Вологодской губернии. Отобранный у меня по обыску печатный лист — копия Комиссии промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку получен мною от неизвестного мне лица в клубе под названием «Знание — сила» в Черном городе. Клочок бумаги от бланка для сообщения бюджетных сведений при Комиссии промышленной гигиены при Обществе врачей г. Баку. В крепости в д. № 465 я не проживал и паспорт на имя Оганеса Вартанова Тотомянца никогда не имел С Петровской я вообще никогда не жил и в сожительстве не состоял».
Однако его попытка исключить факт причастности к его жизни Стефании Петровской оказалась безуспешной. Его версию разрушила сама Стефания. Допрошенная в тот же день и также отрицавшая свою причастность к политическим организациям, она сразу признала свои близкие отношения с И.В. Джугашвили.
Следователи политического сыска уже не в первый раз изучали факты его биографии. 26 марта была возбуждена «переписка» по проверке политической благонадежности И. Джугашвили и
С. Петровской, а через неделю, 1 апреля 1910 года, ее зарегистрировали в столице России. Здесь в 7-м делопроизводстве Департамента полиции появилась папка с делом № 737. Он снова попал в круг рутинного расследования.
На следующий день после допроса, 27 марта, поручик Подольский послал письмо вологодскому губернатору, сообщая об аресте Иосифа Джугашвили, и запросил, «как следует поступить с задержанным». Ответ в Бакинское ГЖУ губернатор подписал 5 апреля. Он указал, что Джугашвили «надлежит выслать в Вологодскую губернию для отбывания определенного ему г. министром внутренних дел двухгодичного срока».
Одновременно 27 марта Бакинское ГЖУ сделало запросы своим коллегам в Тифлис и Кутаис с просьбой о представлении «из дел вверенного Вам управления справки о политической благонадежности крестьянина Тифлисской губернии и того же уезда селения Диди Лило Иосифа Виссарионов Джугашвили, 30 лет отроду, и не привлекался ли к делам политического характера».
Однако его политическая и нелегальная деятельность после 1904 года тщательному анализу не подвергалась. Она определялась лишь с помощью чернил, и переписка не содержала прямых свидетельств его антиправительственной деятельности. Последовавший из Тифлисского ГЖУ ответ был откровенно формальным. Он лишь кратко повторил информацию о розыске И. Джугашвили «циркуляром Департамента полиции» и то, что «по его обнаружении подлежит обыску и аресту и препровождению в распоряжение вологодского губернатора».
Пока специалисты сыска изучали в служебных кабинетах архивные папки и обменивались имевшейся в их распоряжении информацией, товарищи старались облегчить пребывание Иосифа Джугашвили в тюрьме. «Мы старались сделать все, — свидетельствует Елизавета Есаян, — чтобы т. Сталина перевели в тюремную больницу, где он был бы в сравнительно лучших условиях, чем в общей камере тюрьмы». С этой целью был сфабриковаван подложный анализ о болезни узника туберкулезом. И в мае 1910 года «благодаря этому диагнозу», пишет ЕА. Есаян, его «удалось перевести в тюремную больницу».
Через три месяца после начала следствия, 25 июля, ротмистр Гелимбатовский, сменивший на посту начальника бакинского Губернского жандармского управления Ф.В. Зайцева, подписал постановление о завершении расследования. Он предложил переписку в отношении С.Л. Петровской: ввиду отсутствия данных, указывающих на ее причастность к какому-либо из «противоправительственных сообществ, прекратить без всяких для нее последствий».
Иной под пером начальника ГЖУ была представлена оценка деятельности Иосифа Джугашвили. Ротмистр писал, что «ввиду упорного его участия, несмотря на все административного характера взыскания, в деятельности революционных партий, в коих он занимал всегда весьма видное положение, и ввиду двукратного его побега из мест административной высылки... я полагал бы принять высшую меру взыскания — высылку в самые отдаленные места Сибири на пять лет».
О завершении переписки Иосиф Джугашвили узнал в тюремной больнице. 29 июня он обратился с прошением на имя градоначальника. Ссылаясь в нем на диагноз, «констатированный врачом Нестеровым и врачом Совета съезда одновременно», установивший туберкулез легких, узник просил о назначении врачебной комиссии. Конечно, он не был наивным идеалистом. Он имел достаточный жизненный опыт и не мог пренебречь возможностью добиться смягчения наказания. Указав, что при аресте у него «ничего предосудительного не найдено», он ходатайствовал о применении возможно меньшей меры пресечения, «по возможности ускорив ход дела».
Нет, он не рассчитывал на снисхождение властей. И, по-видимому, его обращение к градоначальнику имело более житейскую цель. «Одновременно с этим, — писал он, — прошу Ваше превосходительство разрешить мне вступить в законный брак с проживавшей в Баку Стефанией Леандровной Петровской».
Со Стефанией он встретился на следующий день и после разговора с ней 30 июня направил бакинскому градоначальнику новое прошение. «От моей жены (речь идет о СА Петровской), — писал И. Джугашвили, — бывшей на днях в жандармском управлении, я узнал, что г. начальник жандармского управления, препровождая мое дело в канцелярию Вашего превосходительства, вместе с тем считает от себя необходимым высылку меня в Якутскую область. Не понимая такой суровой меры по отношению ко мне и полагая, что недостаточная осведомленность в истории моего дела могла породить нежелательные недоразумения, считаю нелишним заявить Вашему превосходительству следующее».
Излагая далее известные факты, узник действительно пытался как-то повлиять на изменение меры наказания, предлагаемой по отношению к нему начальником ГЖу. Перечислив даты своих ссылок и сославшись на амнистию 1905 года, он указывал на то, что не скрывал от жандармских следователей фактов своих побегов, но снова подчеркивал, что при арестах никогда «ничего предосудительного у меня не было найдено, а других улик, кроме проживания по чужому виду, не имелось».
В его прошениях нет заискивания и перечисления излишних подробностей, и некоторые исследователи усмотрели в них чуть ли не «беспомощность». Больше того: автору прошений даже предъявляют «обвинения» в нарушении «революционной этики». По-видимому, предполагается, что «настоящий» революционер либо должен идти на заклание подобно жертвенному агнцу, либо метать, как молнии, в своих врагов обличительные слова.
Такие морализаторские оценки поспешны и поверхностны. То, что красиво для воспитательных романов, непригодно для реальной жизни. Умелый конспиратор, он не совершал легкомысленных ошибок. И, действительно, следователям охранки, кроме донесений своих сексотов и собственных умозаключений, для подтверждения обвинений, обличающих его в противоправной деятельности, нечего было ему предъявить.
Реальными уликами, кроме двух побегов из ссылки по делу восьмилетней давности, для передачи его дела в суд следствие не располагало. Именно поэтому в очередной раз его судьба решалась заочно. Особым совещанием. Без суда и права на защиту. И его «прошение» было естественной формой самозащиты. Пожалуй, единственной, которую он мог себе позволить в сложившихся обстоятельствах.