Я взвыла в голос, не помня себя, схватила с ковра кирпичики конструктора, чашку из-под кофе и швырнула через всю комнату. Чашка попала в каминную решетку и разлетелась вдребезги. Да как она посмела! В бешенстве я метнула туда же книгу, коробку фломастеров, очки. Поскольку очки остались целыми, я прекратила погром, замерла и перестала дышать. Сознательно. Уткнувшись лбом в колени, я не позволила себе ни единого глотка воздуха. Я тонула. И утонула бы, если бы не Джейкоб.

— Послушайте, Мелани… — начал он.

Много позже, все еще на полу, едва ли не касаясь щекой дурацких бананов, я прошептала:

— Что будет, если Дэниэл умрет? Что будет, Джейкоб?

Я повторяла вопрос снова и снова, на одном дыхании, без пауз. Просто дикость какая-то.

— Он не умрет. Он будет жить, и вы тоже, Мелани.

— А я хочу умереть! Но я не могу умереть. Потому что если я умру — кто ему поможет? Джейкоб, пожалуйста, выслушайте. Прошу, не уходите, не смотрите на часы…

— Я не смотрел на часы.

— Все равно. На всякий случай… вдруг захотите посмотреть… не смотрите! На часы, я имею в виду. Джейкоб, мне надо вам все объяснить. Когда рождается ребенок, у тебя возникает убежденность, что если ты умрешь, сердце малыша будет навсегда разбито. Ведь он еще совсем кроха, который и часа не может без тебя прожить, да и кто ему поможет, как не ты, если он, не дай бог, упадет. Правда, все мы так думаем?

Джейкоб кивнул, хотя вряд ли у него мелькала мысль о собственной смерти, когда его дети были маленькими. А когда дети выросли, и подавно. И вообще, по-моему, кроме меня, никто не думает о смерти. А мне довелось с ней столкнуться. Мама умирала по частям — врачи кромсали ее на куски. Мой возлюбленный, мой лучший друг однажды утром вылетел из седла на бетон массачусетского шоссе на скорости шестьдесят миль в час, потому что кто-то в джипе не потрудился повернуть голову.

— Словом, ты знаешь, — продолжала я, — что если умрешь, то искалечишь ему жизнь. И ты цепляешься за каждую крупицу здоровья, изо всех сил стараешься дожить до конца дня. А назавтра все повторяется. Пусть даже подсознательно, но ты избегаешь ненужного риска. Страхового полиса мало. Сбережения тоже ничего не решают. Ребенку нужна ты, потому что ты знаешь, как подоткнуть ему одеяло, какие он любит сказки, сколько ему почитать на ночь и куда повести в субботу. Ты его любишь, и он любит тебя. И не просто любит! Он — часть тебя, как рука или голова. Он заявляет на тебя права, он считает, что ты принадлежишь ему, как его собственное тело. Но смерти не избежать, и ты утешаешься тем, что однажды он вырастет. Он станет взрослым, будет водить машину, заниматься любовью с женой, проводить время с друзьями, собирать книги, ходить на футбол. Ты точно знаешь, что он не останется на всю жизнь тем несчастным, страдающим, одиноким ребенком, которому сказали, что мама больше никогда не вернется. А теперь, Джейкоб, я расскажу, что будет с Дэниэлом, с моим малышом, который не повзрослеет, потому что он аутист. Когда я умру, то оставлю в этом мире такого же малыша. Он не будет водить машину, обнимать в постели жену, он вообще не станет мужчиной в мире взрослых людей. Он останется все тем же крохой, не способным понять, почему мамы больше нет рядом. Что с ней случилось? Кто ее забрал? В моем случае, Джейкоб, малая вероятность оставить ребенка с разбитым сердцем превратилась в неизбежный факт. Потому что я не бессмертна.

На большее меня не хватило. Конец. Но Джейкоб простился со мной только через час.

Впервые имя Бруно Беттельхайма я услышала в университете, на занятиях по социологии. Нам велели изучить его статью о том, как некоторые заключенные нацистских концлагерей копировали своих же палачей, создавая некую побочную власть евреев над евреями. Беттельхайм не поленился подробно описать, как многие заключенные жаждали добыть хоть кусочек нацистской формы, а некоторые будто бы даже издевались над своими же товарищами по несчастью и отпускали в их адрес антисемитские оскорбления.

— Не поверю, — сказал Маркус.

Он сидел на краю моей постели в одних боксерах, дожидаясь, когда крем с алоэ вера притушит пожар кожи, — обгорел, пока мчал ко мне на мотоцикле без рубашки. Помню, Маркус все кривился, изучая опус Беттельхайма, — то ли обожженные плечи горели, то ли он считал, что автор сильно преувеличил якобы виденное собственными глазами в концлагере.

— Вранье, — сказал Маркус, в очередной раз мотнув головой.

Беттельхайм меня мало заботил, и я вряд ли вспомнила бы тот день и реакцию Маркуса, если бы после вынесенного Дэниэлу приговора не бросилась изучать все, мало-мальски связанное с аутизмом. А Беттельхайм, как оказалось, не только сочинял байки о евреях в концлагерях, но еще и родил грандиозную идею — дескать, причина аутизма кроется в преступном отношении матери к ребенку. Мое внимание, понятно, сфокусировалось на байке номер два.

Итак, что же я узнала о сочинителе? Уже в 1939 году Беттельхайм обосновался в Америке, где зажил новой жизнью в качестве эксперта в области аутизма. Все бы ничего, если бы не отсутствие доказательств, что он хоть что-то понимал в детях-аутистах. Судите сами: Беттельхайм утверждал, что знаком с Фрейдом (маловероятно), что получил диплом психоаналитика (неправда), что до переезда в Америку опубликовал два научных труда (никто в глаза не видел ни одного) и что был членом европейской организации, изучавшей детей и подростков с отклонениями в эмоциональной сфере (чему нет свидетельств). Высшее образование Беттельхайм действительно получил, он был доктором философии и специализировался на философской эстетике, которая исследует вопросы типа «Что есть искусство?».

И тем не менее он каким-то образом убедил весь мир, что является крупным спецом по детям-аутистам, и основал в пригороде Чикаго школу, где им будто бы обеспечивалась необходимая терапия. Матерей аутистов он ставил на одну доску с ведьмами — пожирательницами младенцев, с королями-детоубийцами и эсэсовцами в концлагерях. Беттельхайм был в чести и оказал громадное влияние на отношение к аутизму во всем мире. Никто не смел ему возражать. Появись Дэниэл на свет в то время, меня тут же заклеймили бы: я искалечила его психику, превратила в растение, и отчаяние загнало его в аутизм. Беттельхайм, подделавший чуть ли не все свои «верительные грамоты», заявил бы, что я на уровне подсознания желала Дэниэлу смерти. И ему поверили! Мир заметил — более того, приветствовал — шарлатана, который проклинал несчастных матерей, убеждал родителей отказаться от собственных детей и уверял, что вернет аутистам полноценную жизнь при помощи психоанализа. Лично я считаю это преступлением против гуманизма. Но что было, то было. И если мы забудем, как легко удалось нас одурачить Беттельхайму и ему подобным, история может повториться.

Все это я выложила специалистам мнимого земного рая для детей-аутистов в ответ на вопрос, согласна ли я записать Дэниэла на их программу. А программа-то, как выяснилось, основана на изначально ошибочном мнении, что аутистам нужны психоаналитики. Все эти специалисты желали толочь воду в ступе, строя гипотезы, что же пошло не так в «критический момент» эмоционального развития Дэниэла.

— В жизни ребенка ВСЕ моменты — критические, — сказала я. — Ваше бестолковое учреждение следует путем, проложенным не просто безумцем, а моральным преступником.

— Прошу прощения, миссис Марш. Боюсь, вы не совсем понимаете… — обратилась ко мне психологиня с волосами песочного цвета.

Боже правый, да она моложе меня! Шнурок вон вплела цветной в свои белые лохмы. Отложив блокнот, девица белозубо осклабилась. Ну ясно — только вчера сняла брэкеты.

— По-моему, я вам предоставила полную историческую справку, мисс, — огрызнулась я.

Ей что, заняться нечем? Домашние задания делала бы, к примеру. Или к выпускному экзамену готовилась. Да хоть бы угри выдавливала, наверняка ведь замучили. Ну почему, сложилась горькая мысль, почему судьба моего сына настолько всем безразлична, что он попал бы, будь на то мое согласие, в руки даже не к начинающему врачу, а к студентке? Девчонка, которая мажет губы блеском, обеспечит «терапию» моему мальчику? Да и не «терапия» это вовсе, а дерьмо! Не удивлюсь, если эти спецы верят, что Земля плоская!