С вечера я предпринял кое-какие меры предосторожности: заблокировал дверь обрезком железной трубы, закрыл все форточки, сунул под подушку пистолет, а под тахту — на всякий случай — нунчаки. Спал я чутко, приготовившись ко всякого рода сюрпризам, и не слишком удивился, когда обнаружил, что сижу голый около заливающегося телефона с пистолетом в отведенной руке. Ночной морок никак не хотел отпускать меня, но я все же сообразил, что трубку надо взять, поднес ее к раскалывающейся голове и тупо сказал:

— Алло!

В трубке были слышны далекие шумы и помехи, что-то потрескивало и пищало, и я хотел уже буркнуть «перезвоните, пожалуйста», как вдруг откуда-то из-за этой шумовой завесы пробился тонкий знакомый голос, безнадежно повторявший:

— Алло, алло, алло…

— Наташа! — заорал я, машинальным жестом смахивая со своей сонной морды остатки наваждения (при этом я больно расшиб себе бровь пистолетом). — Наташа, слышу тебя, говори!

Несколько секунд трубка пищала, потом слабый Наташин голос сказал:

— … из Новосибирска, у нас тут пересадка… Я сегодня буду в Москве, смогу позвонить тебе после двух часов дня… Ты будешь дома?

— Да! — прокричал я в ответ. — Конечно, обязательно! Какой у тебя рейс?

— Что? — переспросила она, и тут нас разъединили.

Минуту я бессмысленно вслушивался в короткие гудки, потом положил трубку и швырнул пистолет на раскиданную тахту.

— Ох, — сказал я, с силой проводя ладонью по опухшему лицу. — Ну и жизнь пошла…

Было девять утра — время для меня довольно-таки раннее. При других обстоятельствах я бы с удовольствием поспал еще пару часов, но приезд Наташи делал обстоятельства чрезвычайными. Поэтому я, кряхтя, поднялся и поплелся в ванную — приводить себя в чувство.

Кряхтел я скорее для проформы — боль после укусов и побоев, как ни странно, почти прошла, хотя ощущение разбитости в теле оставалось. Я ненавижу такое состояние. Я привык чувствовать себя молодым, здоровым и сильным, а не такой старой развалиной, как сейчас. Но для того, чтобы перестать быть старой развалиной, мне следовало, как минимум, принять контрастный душ, а на мне места живого не было от всех этих повязок, бинтов и пластырей.

Поразмыслив немного, я содрал с себя повязки, рану на ноге замотал полиэтиленовым пакетом и включил воду. Ощущения были своеобразные, я стонал и повизгивал, но через пятнадцать минут старая развалина превратилась в покрытого шрамами, закаленного в боях ветерана. Я критически оглядел себя в зеркале, налепил пару пластырей на особо неприглядные царапины, накинул халат и пошел на кухню варить кофе.

Душ сделал меня человеком, а две чашки кофе — человеком разумным. Я позвонил в справочную «Аэрофлота» и узнал, какие рейсы прибывают в первой половине дня в Москву из Якутска через Новосибирск. Рейсов таких было два, и, проведя несложные подсчеты, я установил, что Наташа прилетает в половине второго.

Я прикинул, сколько у меня в запасе времени. Времени было совсем немного. Я вихрем, так, что заныла укушенная нога, пронесся по квартире, пытаясь привести ее в тот образцовый порядок, который всю жизнь остается для меня недостижимым идеалом, застелил тахту, протер стекло телевизора, убрал из прихожей лишнюю обувь, вынес мусор и перетащил в лоджию немалое количество стеклотары, замаскировав ее вьетнамской циновкой. Заглянул в холодильник — там было, пожалуй, пустовато, но на яичницу с ветчиной и помидорами — коронное мое блюдо — компонентов хватало. Я быстренько пропылесосил ковер, по которому топтался вчера в своих ублюдочных ботинках лысый хмырь, и снова взглянул на часы. Пока что в план я укладывался.

С Наташей нас связывают странные отношения. Видимся мы редко, и каждый раз я с ума схожу от радости, когда она приезжает в Москву из своей богом забытой тундры, но в то же время ни на секунду не забываю о том, что впереди — чертовски трудное испытание, а значит, надо быть предельно собранным, как перед схваткой, и готовым к любым неожиданностям, и не потерять голову, и не показаться смешным, и не сморозить какую-нибудь глупость, и вообще быть неотразимым, умным и уверенным в себе, но главное — не сморозить какую-нибудь глупость!

Разумеется, я с того и начал. Я стоял сбоку от стеклянных дверей зала прилета, мусоля в руках дурацкий букет вялых, замученных жарой роз, и Наташа проскочила мимо, даже не посмотрев в мою сторону. Я догнал ее, забежал вперед и, сунув ей розы, сказал:

— Ну, ты, родная, совсем ослепла, что ли, своих не узнаешь? Подозреваю, что более всего я в этот момент напоминал радостного идиота.

— Ой, Ким, — воскликнула Наташа (от неожиданности она пропустила мою блестящую приветственную речь мимо ушей). — Привет, как здорово, что ты меня решил встретить… Спасибо, розы замечательные… А как ты узнал, каким рейсом я прилетаю?

— Работа у нас такая, — важно ответил я, целуя ее. — У тебя багажа много?

Она засмеялась.

— Боишься надорваться? Узнаю гигантского ленивца Кима. Только этот баул. Ну, пошли на автобус?

— Обижаешь, — я взял ее сумку. — Мы на автобусах не ездим. Нас ждет роллс-ройс.

Сумка была нетяжелая, отсутствие другого багажа наводило на мысль, что визит планировался краткосрочный. Жаль, подумал я. Мы вышли из зала ожидания и двинулись к стоянке такси.

— И почему у тебя до сих пор нет своей машины? — разочарованно спросила Наташа. — Ты же говорил, что у тебя хорошо оплачиваемая работа…

— Потому что за рулем нельзя пить, — нашелся я. — Ты же не хочешь, чтобы я кого-нибудь сбил?

Взгляд, которым наградила меня Наташа, лучше всяких слов выражал ее мнение о моем так называемом остроумии.

— Ладно уж, — сказала она со вздохом, — поехали на такси, алкоголик…

Когда такси остановилось во дворе моего дома, я постарался реабилитироваться — подал Наташе руку и гордо прошествовал с ней мимо оккупированной старушками нашего подъезда лавочки. С большинством старушек я в хороших отношениях, поэтому на Наташу они смотрели вполне доброжелательно.

— Вот и занятие пенсам, — усмехнулась Наташа, — обсуждать твою новую пассию…

— Кто сказал, что новую? — вывернулся я из хитрой ловушки. — Мы с тобой уже полтора года знакомы…

За эти полтора года, однако, вряд ли набралось две недели, когда мы были вместе. Обычно Наташа вырывалась из своей вечной мерзлоты на два-три дня, а когда она уходила в отпуск, я лежал в больнице далекого южного городка с тяжелым сотрясением мозга, но она об этом, к счастью, не знала.

— Надолго ты приехала? — спросил я ее в лифте.

Мы стояли, прижавшись друг к другу, я чувствовал ее твердую маленькую грудь под туго натянутой майкой, и мне хотелось, чтобы лифт поднимался до восьмого этажа не меньше суток.

— Навсегда, — ответила она хрипловатым голосом и облизнула пересохшие губы.

Я был настолько заворожен этим зрелищем, что не сразу понял, что она мне сказала.

— Как — навсегда? — пробормотал я ошеломленно. — Ты что же, уволилась?

Она согласно прикрыла веки.

— Кажется, да…

Наступает светлая полоса, подумал я, не зря меня били и кусали…

Пашка по-прежнему торчал на боевом посту. Если бы утром я не видел, что дверь его квартиры заперта, можно было бы подумать, что он не покидал позиции со вчерашнего дня.

— Познакомься, — сказал я Наташе. — Это Пауль, мой сосед. Прошу любить и жаловать. Пауль, это Наташа.

Пашка застеснялся и отвернулся, сосредоточенно ковыряя носком сандалии кафельный пол.

— Смешной, — сказала Наташа, когда мы зашли в квартиру. Тут меня вдруг осенило, и я бросился обратно в коридор.

— Пашка, — спросил я строго, — ты здесь вчера долго стоял?

— До-олго, — задумчиво ответил он.

— Ты видел человека, который выходил из моей квартиры после того, как я вернулся?

— Не-а, — уверенно сказал Пауль.

— А ты не видел, никто ко мне не заходил, пока меня не было?