Главные козыри явно на нашей стороне – за исключением одного, очень существенного: за спиною частного капитала, действующего в России, стоит мировой капитал. Мы все еще живем в капиталистическом окружении. Поэтому можно и должно поставить вопрос, не будет ли наш зарождающийся социализм, хозяйничающий еще капиталистическими средствами, закуплен мировым капиталом?

Для такой операции нужны две стороны: та, которая покупает, и другая, которая продает. Власть же у нас – в руках рабочего класса. От него зависят концессии, их предмет и их размеры. Внешняя торговля монополизирована. Европейский капитал пытается пробить в монополии бреши. Но этому не бывать. Монополия внешней торговли имеет для нас принципиальное значение. Она служит одним из средств защиты против капитализма, который, конечно, не прочь бы на известных условиях скупить зарождающийся социализм, после того, как он оказался не в силах раздавить его военным путем… Как обстоит дело с концессиями теперь – об этом упоминал здесь тов. Ленин: много дискуссий, мало концессий. Чем же это объясняется? Да именно тем, что никакой капитуляции перед капитализмом с нашей стороны нет и не будет. Правда, не раз говорилось и писалось сторонниками восстановления связи с Советской Россией, что мировой капитализм, который переживает величайший кризис, нуждается в Советской России: Англия нуждается в русском рынке, Германия – в русском хлебе и т. д. и т. д. Казалось бы, это совершенно верно, если глядеть на мир пацифистски, т.-е. с точки зрения «здравого смысла», который ведь всегда очень пацифичен, – почему и остается в дураках. Казалось бы, что английскому капиталу надо бы изо всех сил устремиться в Россию; казалось бы, что французская буржуазия должна бы сюда направить немецкую технику, чтобы создать таким образом новые источники для уплаты германской контрибуции. Но этого не происходит. Почему? Потому, что мы живем в эпоху полного нарушения капиталистического равновесия, в эпоху пересекающихся кризисов – экономических, политических, военных, – в эпоху неустойчивости, неизвестности и постоянной тревоги. Это не дает возможности буржуазии вести политику, рассчитанную на большой период, ибо такая политика немедленно превращается в уравнение со слишком большим числом неизвестных. Торговый договор с Англией[242] был, в конце концов, подписан. Но это произошло уже года полтора тому назад; на деле же мы покупаем у Англии только на золото, а концессии до сих пор в процессе обсуждения.

Если бы европейская буржуазия, и в первую голову английская, считала, что установление широкого сотрудничества с Россией может немедленно же внести серьезные улучшения в хозяйственное положение Европы, Ллойд-Джордж и компания, несомненно, довели бы дело в Генуе до другого результата. Но они понимают, что сотрудничество с Россией не может внести немедленно больших и резких изменений. В несколько недель и даже месяцев русский рынок не уничтожит английской безработицы. Россия может лишь постепенно войти в хозяйственную жизнь Европы и мира все возрастающим фактором; по своим размерам, по своим естественным богатствам, по численности населения и особенно по ее пробужденной революцией активности, Россия может стать важнейшей хозяйственной силой Европы и мира, но не сразу, не завтра, а лишь в течение ряда лет. Она могла бы стать могущественным покупателем и поставщиком, если бы получила сейчас кредиты, а следовательно, и возможность ускорить свое экономическое развитие. Через пять, через десять лет она стала бы для Англии первостепенным рынком. Но надо для этого, чтобы английское правительство верило, что через десять лет оно будет существовать, и что английский капитал будет через десять лет достаточно силен, чтобы удержать за собой русский рынок. Другими словами, политика действительно экономического сотрудничества с Россией может быть лишь политикой на широкой основе. Но вся суть в том, что послевоенная буржуазия уже неспособна вести политику большого масштаба. Она не знает, что несет ей завтрашний и тем более послезавтрашний день. И это есть один из признаков ее исторического конца.

Этому, правда, как бы противоречит тот факт, что Лесли Уркарт[243] пытался заключить договор на целые 99 лет. На самом деле, тут противоречие лишь мнимое. Расчет Уркарта простой и в своем роде безошибочный: если капитализм сохранится в Англии и во всем мире в течение 99 лет, то Уркарт сохранит свои концессии и в России. А если пролетарская революция разразится не через 99 лет и даже не через 9 лет, а гораздо ранее? Разумеется, Россия не станет таким местом, где экспроприированные собственники всего мира сохранят свою собственность. Но кому приходится терять голову, тот по волосам не плачет…

Еще в то время, когда мы впервые предлагали долгосрочные концессии, Каутский сделал вывод, что мы не верим в скорое наступление пролетарской революции. Теперь он прямо должен заключить, что мы отсрочиваем революцию, по меньшей мере, на 99 лет. Такой вывод, вполне достойный этого почтенного, но несколько помятого теоретика, был бы, однако, неосновательным. На самом деле, подписывая ту или другую концессию, мы берем на себя ответственность только за наше законодательство и за нашу администрацию по отношению к этой концессии, но никак не за работу мировой революции. Эта последняя переступит через кое-какие большие препятствия – не только через наши концессионные договоры.

Мнимую «капитуляцию» Советской власти перед капитализмом социал-демократы выводят не из анализа фактов и цифр, а из общих мест, – нередко из употребляемого у нас по отношению к нашему государственному хозяйству термина «государственный капитализм».[244] Я не считаю этот термин ни точным, ни вообще счастливым. Тов. Ленин уже подчеркнул в своем докладе необходимость употреблять этот термин в кавычках, т.-е. пользоваться им с величайшей осторожностью. Это крайне необходимое указание, ибо не у всех эта осторожность налицо. А в Европе этот термин был совсем ложно понят, даже отчасти и в коммунистической среде. Многим кажется, что наша государственная промышленность есть подлинный государственный капитализм, в общепринятом у марксистов значении этого слова. Это, конечно, не так. Если это и «государственный капитализм», то в таких больших кавычках, что они должны быть больше самого термина. Почему? Совершенно ясно: при употреблении этого термина нельзя игнорировать классовую природу государства.

Не мешает напомнить, что самый этот термин социалистического происхождения. Жорес и за ним все вообще французские реформисты говорили о «последовательной социализации демократической республики». На это мы, марксисты, отвечали, что, пока власть в руках буржуазии, социализация – не есть социализация, и приведет она не к социализму, а только к государственному капитализму. Другими словами, индивидуальная собственность отдельных капиталистов на отдельные фабрики, железные дороги и пр. будет заменена коллективной собственностью той буржуазной фирмы, которая зовется государством, на целую группу предприятий, железных дорог и т. д. Поскольку у власти буржуазия, постольку она в целом через посредство государственного капитализма эксплуатирует пролетариат, – как отдельный буржуа, при помощи индивидуальной собственности, эксплуатирует «своих» рабочих. Таким образом, термин «государственный капитализм» был выдвинут или, во всяком случае, полемически употреблялся революционными марксистами против реформистов, с той целью, чтобы выяснить и показать, что действительная социализация начинается только после завоевания власти рабочим классом. Реформисты, как известно, всю свою программу строили на реформах. Мы, марксисты, никогда не отрицали социалистических реформ. Но мы говорили, что эпоха социалистических реформ начнется только после завоевания власти пролетариатом. В этом было разногласие. Теперь власть в России в руках рабочего класса. Важнейшая промышленность в руках рабочего государства. Здесь нет классовой эксплуатации, значит, нет и капитализма, хотя налицо его формы. Промышленность рабочего государства есть по тенденциям своего развития социалистическая промышленность, но для своего развития она пользуется методами, созданными капиталистическим хозяйством и еще далеко нами не изжитыми.