На самом деле, мы видим, как там, на верхах буржуазного общества, у власти побеждает самая чудовищная, опьяненная шовинистическим угаром реакция с оскаленной челюстью и налитыми кровью глазами. И навстречу ей поднимается пролетариат, готовый беспощадно отомстить за все свои прошлые поражения, унижения и страдания.

Схватка будет не на жизнь, а на смерть. Победа останется за рабочим классом. Пролетарская диктатура разметет навозную кучу буржуазной демократии и очистит путь для коммунистического строя.

«Правда» N 260, 26 ноября 1919 г. 

(Письмо)

Дорогой друг! Счастливый случай и вошедшая в пословицу любезность Жана Лонге доставили мне стенографический текст речи, которую социалистический депутат произнес 18 сентября истекающего года во французской палате прошлого состава. Речь озаглавлена: «Против империалистского мира – за революционную Россию». На полчаса брошюра погрузила меня в атмосферу французского парламента эпохи упадка буржуазной республики и заставила вспомнить о том освежающем презрении, с каким Маркс отзывался об искусственной атмосфере парламентаризма.

Чтобы сразу подкупить противников, Жан Лонге начинает с напоминания своим «коллегам» о том чувстве меры и о той любезности, которые никогда не покидали его в настоящем собрании. Он присоединяется полностью и целиком "к столь справедливым соображениям, которые были здесь поддержаны нашим коллегой Вивиани[140] с его чудесным красноречием". Когда Лонге пытается пустить в ход ланцет своей критики, наиболее наглые крикуны империализма пытаются сразу заткнуть ему глотку именем Эльзас-Лотарингии[141]. О! предупредительность составляет главную черту Жана Лонге. Из предупредительности он стремится, прежде всего, найти общую почву с противником. Эльзас-Лотарингия! Разве же Лонге не сказал только что, что он сам находит в мирном договоре ряд счастливых параграфов? «Тут только что сделали намек на Эльзас-Лотарингию. Мы все согласны на этот счет». И Жан Лонге моментально прячет в жилетный карман свой критический ланцет, который удивительным образом похож на инструмент для чистки ногтей.

В своей критике мирного договора Лонге исходит из понятия о нации, как это понятие дал не кто другой, как Ренан[142], этот реакционный иезуит без бога. От Ренана, который должен обеспечить общую почву с националистическим парламентом, Лонге переходит к освободительному принципу самоопределения наций, который был «выдвинут русской революцией и воспринят президентом Вильсоном». «Именно этот принцип, господа, да, почтенный высокий принцип Ренана, Ленина и Вильсона» Жан Лонге хотел бы видеть воплощенным в мирном трактате. Но, «в известном числе случаев (так и сказано: в известном числе случаев) принцип самоопределения наций остался в мирном договоре неосуществлен». Это обстоятельство огорчает Лонге.

Куртуазного автора перебивают, его называют адвокатом Германии, т.-е. раздавленной и угнетенной страны, против Франции, в лице ее правящих палачей. «Моими друзьями в Германии – восклицает Лонге – были те, которые восставали против кайзера, претерпели годы тюрьмы и среди которых несколько отдали свою жизнь за дело, которое мы защищаем». О каком именно «деле» идет речь, – о «восстановлении попранного в 1871 г. права» или о разрушении буржуазного строя, – Лонге не говорит. Трупами Либкнехта и Люксембург он отбивается от атак французских империалистов. Если при жизни герои германского коммунизма были укором всем Лонге, состоявшим пайщиками империалистского блока, на одном крыле которого стоял русский царь, то после смерти они как раз хороши для того, чтобы мнимой дружбой с ними импонировать французским рабочим, а их героическое мученичество кидать, как умилостивительную кость, разъяренным псам французского империализма.

И сейчас же после этой операции Жан Лонге обращается в сторону «красноречивой речи нашего друга Вандервельде». Я подсчитываю: три строки текста отделяют упоминание о мученических образах Либкнехта и Люксембург от ссылки на «нашего друга Вандервельде». Там, где жизнь разверзла пропасть, не оставив между Либкнехтом и Вандервельде ничего, кроме презрения революционера к предателю, там куртуазный Лонге одним объятием дружбы охватывает и героя и ренегата. Мало этого. Для того, чтобы легализовать свое уважение – в парламентском смысле слова – к Либкнехту, Лонге призывает в свидетели королевского министра Вандервельде, который признал, – а кому же лучше это знать, чем Вандервельде? – что два человека спасли честь немецкого социализма: Либкнехт и Бернштейн. Но ведь Либкнехт считал Бернштейна жалким подхалимом капитализма. Но ведь Бернштейн считал Либкнехта сумасшедшим и преступником. Что из этого? На подмостках издыхающего парламентаризма, в искусственной атмосфере лжи и условности, куртуазный Жан Лонге без усилий сочетает Либкнехта, Вандервельде и Бернштейна, как он только что объединил Ренана, Ленина и Вильсона.

Но парламентские приказчики империализма не спешат становиться на общую почву, которую удобряет своим красноречием Лонге. Нет, они не хотят уступать из своих позиций ни пяди. Каковы бы там ни были отзывы Вандервельде о Либкнехте и Бернштейне, но ведь бельгийские социалисты голосовали за мирный трактат. «Скажите, господин Лонге, да или нет, голосовали ли бельгийские социалисты за мирный трактат?» Сам Жан Лонге собирается, для запоздалого ремонта своей социалистической репутации, голосовать против трактата, появление которого он подготовил всем своим поведением. Поэтому он просто-напросто не отвечает на вопрос. Да или нет? Голосовали ли бельгийские «друзья» за подлый, бесчестный, насквозь пропитанный жестокостью, жадностью и низостью Версальский договор? Да или нет? Жан Лонге молчит. Раз факт не назван с парламентской трибуны, он почти не существует. Жан Лонге не обязан цитировать бесчестные поступки своего «красноречивого друга Вандервельде», раз он имеет возможность цитировать его стилизованные речи.

А затем... Вандервельде! Бельгия! Нарушение нейтралитета! «Тут мы все едины». Мы все клеймим это попрание независимости маленькой страны. Правда, немцы протестовали с опозданием. Увы! – таков ход истории. «Лишь медленно, лишь постепенно, – меланхолически поясняет Лонге, – пробуждается совесть изнасилованного обманутого народа. И разве не так же было у нас 47 лет тому назад, после империи?» В тот момент, когда бдительные приказчики капитализма насторожились, ожидая, не скажет ли Лонге: "Разве наш собственный народ не терпит ваше господство до сего дня, разве он не обманут вами, не попран, не придавлен? разве он не превращен вами в международного палача? разве была эпоха, разве был народ, который волею и насилием своего правительства играл бы в истории более позорную, преступную, палаческую роль, чем та, которую играет сейчас порабощенный народ Франции? – в этот самый момент куртуазнейший Жан Лонге простым оборотом речи сбросил с плеч французского народа 47 лет, чтобы преступную клику насильников, обманывающую и попирающую народ, открыть не в победоносном правительстве Клемансо, а в давно низвергнутом и превзойденном в подлости правительстве Наполеона III.

И снова в руке депутата безвредный карманный ланцет. «Вы поддерживаете Носке и его 1.200.000 солдат, которые могут завтра создать кадры великой армии против нас». Поразительное обвинение! Почему представителям биржи не поддерживать Носке, германского будочника биржи? Они связаны союзом ненависти против революционного пролетариата. Но этот вопрос, единственно реальный, не существует для Лонге. Он пугает своих коллег тем, что армия Носке выступит «против нас». Против кого? Носке душит Люксембург, Либкнехта и их партию. Против нас – против французских коммунистов? Нет, против Третьей Республики, против общего государственного предприятия Клемансо-Барту-Бриана-Лонге.