1912 – 1913 годы, как и 1903, видели картину нарастающего массового движения, главным образом опять-таки в виде революционных пролетарских стачек. Рабочее движение развертывалось теперь на несравненно более высоком уровне, опираясь на опыт самого бурного и содержательного десятилетия в истории России. Как и в прошлый раз, война, разразившись, сразу приостановила развитие революционного движения. В стране наступило почти полное затишье. Власть после первых побед, весьма условного характера, совершенно потеряла голову и взяла такой реакционный курс, какого не знала дореволюционная Россия. Но период «побед» скоро пришел к концу. Последовавшие затем непрерывные поражения окончательно сбили с толку правящую клику, вызвали патриотическое возмущение буржуазно-помещичьего блока и создали, таким образом, более благоприятные внешние условия для развития широкого общественного движения. По аналогии с прошлым десятилетием, можно предположить, что после «оппозиционной» мобилизации имущих классов должна последовать мобилизация демократии и, в первую голову, пролетариата, результатом чего будут революционные потрясения.

В высокой степени знаменательно, что надежды на спасительную и освободительную роль русских поражений стали распространять именно те, кто наиболее пламенно желал русских побед. Английский министр Ллойд-Джордж[157] уже видел, как русский гигант, пробужденный катастрофой, сбрасывает с себя путы реакции. Вандервельде, убеждавший в начале войны нашу думскую фракцию в прогрессивном значении будущих русских побед, сейчас авторитетно резонерствует о благотворности русских поражений. Эрве пишет о благодетельности страдания как фактора русской истории. Наконец, кое-какие социал-патриотические перебежчики, рассуждавшие в месяцы русских успехов по формуле: «Сперва победа, затем реформы», захлопотали об амнистии… после очищения Варшавы. В этом явном «пораженчестве» нет, разумеется, никаких элементов революционности. И Ллойд-Джордж, и Вандервельде, и Эрве – все они попросту надеются на то, что военные поражения пробудят «государственный разум» правящих классов России. Все они, в своем глубоком внутреннем презрении к России, являются по отношению к ней голыми пораженцами, рассчитывая на самостоятельную автоматическую силу военного краха – без прямого вмешательства революционных классов. Между тем как с нашей точки зрения центральное значение для ближайших судеб России имеет именно вопрос о влиянии войны и поражений на пробуждение, сплочение и активность революционных сил.

Под этим углом зрения необходимо прежде всего сказать, что было бы жестокой ошибкой просто переносить на нынешнюю эпоху опыт прошлого, в отношении влияния войны на настроение народных масс. Нынешняя катастрофа не идет по своим гигантским размерам, а стало быть, и по своему дезорганизующему воздействию на хозяйственную и культурную жизнь страны ни в какое сравнение с колониальной авантюрой русско-японской войны. Это, с одной стороны, должно, конечно, повести к несравненно более широкому и глубокому воздействию нынешних поражений на сознание народных масс. Перед социал-демократией здесь открываются неисчерпаемые источники революционной агитации, каждое слово которой будет встречать могущественный резонанс. Но необходимо, с другой стороны, отдать себе ясный отчет в том, что военная катастрофа, истощая экономические и духовные силы и средства населения, только до известного предела сохраняет способность вызывать активное негодование, протест, революционные действия. За известной чертой истощение оказывается настолько могущественным, что подавляет энергию и парализует волю. Начинается безнадежность, пассивность, моральный распад. Связь между поражениями и революцией имеет не механический, а диалектический характер.

Если безнадежной либеральной пошлостью веет от надежд Ллойд-Джорджа и иных на либеральное «просияние ума» у правителей России под самодовлеющей силой поражений, то ребяческим заблуждением было бы, с другой стороны, заключать, на основании ложно истолкованного «русско-японского» опыта, об автоматически-революционизирующем воздействии военных поражений на массы. Именно гигантские размеры нынешней войны могут – при ее неопределенно-затяжном характере – надолго подрезать крылья всему общественному развитию, а стало быть, в первую голову – революционному движению пролетариата.

Отсюда вытекает необходимость борьбы за скорейшее прекращение войны. Революция не заинтересована в дальнейшем накоплении поражений. Наоборот, борьба за мир является для нас заветом революционного самосохранения. Чем могущественнее пойдет мобилизация трудящихся против войны, тем полнее опыт поражений будет политически учтен рабочим классом, тем скорее он превратится в побудительную силу революционного движения.

«Наше Слово» NN 174, 179, 180, 26 августа, 1, 2 сентября 1915 г.

«La Bataille Syndicaliste»[158] сообщала на днях, что известный голландский социалист Ван-Коль[159] вывез из своего недавнего пребывания в России в своем роде достойное внимания сведение: у жены бывшего военного министра Сухомлинова состоял в любовниках немецкий шпион, который, соединяя полезное с приятным, располагал не только спальней министра, но и его рабочим кабинетом.

И чего только смотрит Алексинский? Уму непостижимо!

«Наше Слово» N 224, 26 октября 1915 г.

Во вчерашнем номере «La Guerre Sociale» недремлющий Густав Эрве снова требует «четверного» десанта на балканский полуостров. «Les Russes d'abord!» Первым делом русские! Необходимо, чтоб они немедленно высадили свои войска на черноморское побережье Болгарии. Мало того: необходимо, чтоб эти войска имели во главе своей «des Popes et les icones de Kiew» (попы и святые киевские иконы). Мы не знаем, вдохновляется ли г. Эрве в своем проекте опытом русско-японской войны, во время которой, как памятно, святые иконы занимали в русском военном обозе солидное место. Опальный генерал Драгомиров[160] тогда говаривал даже: «Они нас ядром, а мы – молебном!..». Но если язычников-японцев нельзя было пронять киевскими святынями, и если православный ладан вряд ли пригоден против протестантских удушливых газов, то совсем иначе обстоит, разумеется, дело с православными братьями-болгарами, и, предлагая пополнить нехватку амуниции соответственным количеством икон, глубокий знаток славянской души, пожалуй, совершенно прав.

Но так как неверие сделало пагубные завоевания и на Балканском полуострове, то было бы непростительно ограничиваться использованием одних только истинно-русских ресурсов. Освободительный характер войны должен найти свое выражение наряду с ее православным духом: было бы поэтому необходимо во главе французского отряда поставить группу бывших антимилитаристов, вооружив их декларацией прав человека и гражданина.[161] Английский десант мог бы выступать под знаменем Magna charta libertatum (Великой хартии вольностей).[162] Наконец, в целях воздействия на балканских социал-демократов, упорствующих в классовых заблуждениях, было бы прямо-таки необходимо организовать добровольческий отряд циклистов из социал-патриотических лоботрясов, вооружив их плехановским посланием к болгарскому народу.

Современная война основана на искусном комбинировании всех родов оружия. Мы выражаем свою твердую уверенность в том, что если сочетать воедино киевские иконы и республиканские декларации, попов и анти-милитаристов и прибавить к этому плеханизированного для балканских нужд кантианства, результат получится совершенно неотразимый.