Все предприятие окончилось, как известно, ничем. Французские суда покружились в Адриатике, подошли к Поле, но после нескольких безрезультатных выстрелов вернулись восвояси. – Почему? – спрашивали себя с недоумением все непосвященные. Но в политических газетных кругах Франции объяснение уже сообщалось на ухо: «Италия не хочет»… Поднять восстание в южных провинциях Австро-Венгрии можно было, очевидно, лишь под знаменем национального объединения юго-славян. Между тем Италия считает, что Далмация должна принадлежать ей «по праву» – очевидно, по праву империалистического аппетита, – и она заявила протест против предполагавшейся высадки союзного отряда. В ту пору приходилось оплачивать благожелательный нейтралитет Италии, как позже ее вмешательство в войну: вот почему французские корабли столь неожиданно повернули назад вместе со своими походными типографиями, сербами-переводчиками и седовласым сыщиком…

«Как же так? – спрашивал меня молодой сербский революционер, о котором я упоминал выше. – Выходит, что союзники попросту продают сербов Италии. Где же тут война за освобождение малых народов? И ради чего, в таком случае, погибать нам, сербам? Неужели же я вступил в волонтеры только затем, чтобы кровью своей содействовать переходу Далмации в руки Италии? И во имя чего тогда погибли мои сараевские друзья: Гаврило Принцип и другие?»

Он был в полном отчаянии, этот юноша со смуглым, чуть рябоватым лицом и лихорадочно блестящими глазами. Истинная подоплека «освободительной» войны открывалась перед ним со своего далматинского угла… От него узнал я много подробностей о внутренней жизни юго-славянских революционных организаций и, в частности, о группе мальчиков, которые убили габсбургского престолонаследника, главу австро-венгерской военной партии.

Организация, носившая романтическое название «Црна рука» («Черная рука»), была построена на строго-заговорщических карбонарских^{5} началах. Новопоступающего проводили через таинственные обрядности, прикладывали нож к его открытой груди, брали с него клятву молчания и верности, под страхом смерти и пр. Нити этой организации, имевшей свои разветвления во всех юго-славянских провинциях Габсбургской монархии и наполнявшейся самоотверженными представителями учащейся молодежи, сходились в Белграде, в руках офицеров и политиков, одинаково близких к сербскому правительству и к русскому посольству. Агенты Романовых на Балканах никогда не останавливались, как известно, перед употреблением динамита.

Вена облачилась в официальный траур, что не мешало широким массам городского населения довольно безучастно относиться к известию о гибели наследника габсбургского престола. Но тут за обработку общественного мнения принялась пресса. Трудно найти достаточно яркие слова для характеристики той поистине подлейшей роли, которую выполняла и выполняет пресса всей Европы – да и всего мира – в событиях нынешней войны. В этой оргии подлости австро-венгерская черно-желтая печать, не блещущая ни знаниями, ни талантами, занимает бесспорно не последнее место. По команде из невидимого публике центра – из того дипломатического пекла, где решаются судьбы народов, – писаки всех оттенков политической кожи мобилизовали со времени покушения в Сараеве столько лжи, сколько ее не видно было с сотворения мира.

Мы, социалисты, могли бы со спокойным презрением видеть в каиновой работе «патриотической» печати по обе стороны траншей неотразимое доказательство нравственного растления буржуазного общества, если бы… если бы виднейшие социалистические органы не пошли по тому же пути. Вот что явилось для нас вдвойне страшным, ибо неожиданным ударом. Впрочем, поскольку речь идет о венской «Arbeiter Zeitung» («Рабочей Газете»), о неожиданности можно говорить только наполовину. За семь лет жизни в Вене (1907 – 1914 г.г.) я успел достаточно близко познакомиться с умонаправлением руководящих кругов австрийской социал-демократии и меньше всего ждал с их стороны революционной инициативы. Чисто шовинистический характер статей Лейтнера,[101] заведующего в газете отделом международной политики, был уже достаточно известен и до войны. Еще в 1909 г. мне приходилось выступать в «Neue Zeit»[102] против прусско-австрийской линии центрального органа австрийской социал-демократии.[103] Во время поездок на Балканы я не раз слышал от балканских, особенно от сербских социалистов (в частности, от моего незабвенного друга Дмитрия Туцовича,[104] убитого, в качестве офицера, во время нынешней войны) возмущенные жалобы на то, что вся сербская буржуазная пресса злорадно цитирует шовинистические выпады «Arbeiter Zeitung» против сербов, как доказательство того, что международная солидарность рабочих есть праздничная сказка – и только. Несмотря на все это, я не ожидал все же от «Arbeiter Zeitung» той человеконенавистнической разнузданности, образцы которой дала эта газета в первую эпоху войны…

После предъявления Австро-Венгрией известного ультиматума Сербии начались в Вене патриотические манифестации. В них участвовали преимущественно подростки. Настоящего шовинизма в толпе не было, а были возбужденность и восторженность, ожидание каких-то больших событий и перемен… разумеется, перемен к лучшему, так как в сторону ухудшений, казалось, уже прибавить нечего… А печать неистово эксплуатировала это настроение, взвинчивала и обостряла его.

«Теперь все зависит от поведения России, – говорил мне социалистический депутат рейхстага Леопольд Винарский, умерший в прошлом году. – Если царь вмешается, война у нас станет популярной».

И действительно, нет никакого сомнения в том, что призрак царского нашествия на Австрию и Германию чрезвычайно взбудоражил воображение австро-германских масс. Международная репутация царизма, особенно после эпохи контрреволюции, имела слишком определенный характер и, можно сказать, сама наталкивала австро-германских политиков и газетчиков на мысль провозгласить войну против восточного деспотизма «освободительной». Это ни в малейшей степени не оправдывает, разумеется, Шейдеманов, которые немедленно же занялись переводом гогенцоллернской лжи на «социалистический» язык. Но это раскрывает перед нами всю бездну падения наших Плехановых[105] и Дейчей,[106] которые на склоне дней своих открыли в себе призвание адвокатов царской дипломатии в эпоху ее величайших преступлений.

«Годы великого перелома (Люди старой и новой эпох)». Изд. Гиз 1919 г.

Тодор Тодорович родился в деревне Крушица в Банате, а жил в Белой Церкви с ее смешанным сербским, немецким, венгерским и румынским населением. Он – плотник-строитель, имел вместе с отцом и двумя братьями два дома и большую мастерскую, а под городом у него, сверх того, было два иоха своего виноградника. Теперь все гнездо разорено. Один брат где-то в Чикаго, другой на галицийском фронте, а сам Тодор в бывшем монастыре Сен-Сюльпис, в Париже, дожидается своей участи. Могли ли они с братьями думать когда-либо, что так внезапно раскидает их судьба? Тодор был старшим и самым авторитетным в семье: ему шел 42 год. Он знал свет и чужие языки, служил солдатом в Темешваре, прожил шесть лет в Вене, два года в Берлине, свободно говорил по-немецки и немного по-венгерски, чешски и румынски. В Вене Тодор учился в технической школе, потом работал на заводах и женился на еврейке из Славонии. Языком семьи был немецкий, две девочки посещали немецкую школу и совершенно не знали по-сербски. Только после смерти тестя Тодор с семьей переехал на родину.