Если есть какая-либо гарантия против немедленной сербско-греческой войны, так это не договор, а полное истощение обоих государств.
С румыно-болгарскими отношениями – не лучше. Новая территория, с своим преобладающим болгарским населением, вопьется, как страшная заноза, в тело Румынии. Добруджа превратится в румынскую Эльзас-Лотарингию – да еще осложненную теми методами борьбы, какие применялись в Македонии. А болгары никогда не забудут румынам того, что именно они своим выступлением дали решающий толчок второй балканской войне!
Еще менее устойчивыми будут болгаро-греческие отношения, как они сложатся на основе Бухарестского мира. В Южной Македонии к Греции отходит около 200 тысяч болгар. Во Фракии, наоборот, около 200 – 250 тысяч греков становятся гражданами Болгарии или, вернее сказать, числятся в этом звании по Лондонскому трактату. Национальный принцип и здесь оказывается несовместимым с империалистическими притязаниями: дело идет вовсе не об общности культуры на однородной этнической основе, а о числе податных плательщиков и о емкости внутреннего рынка. Разумеется, и в этих границах возможно было бы мирное сожительство Болгарии с Грецией при условии обеспечения национальной автономии «инородцам» каждой из этих стран. Но ясно, что люди, которые только что вспарывали животы друг другу, или, вернее, те, которые руководили этим вспарыванием, абсолютно неспособны установить устойчивые условия сожительства народов по обе стороны границы, перерезавшей Македонию.
На судьбе этой трижды несчастной области с убийственной для национальных романтиков ясностью обнаруживается, что даже на отсталом Балканском полуострове национальной политике место лишь постольку, поскольку она совпадает с империалистической.
Греческий империализм – наиболее старого происхождения. Греческая церковно-аристократическая олигархия (Фанар) разделяла с военной кастой османов господство над христианскими народностями полуострова. Греческая буржуазия, распространяясь по берегам Эгейского, Мраморного, Черного и Средиземного морей, подчиняла земледельцев и пастухов своему торговому и ростовщическому капиталу. Греческие попы и купцы проложили дорогу греческому империализму, который сразу оказался в смертельной вражде с пробуждающимися балканскими народностями: для этих последних экономическое и национальное пробуждение означало борьбу на жизнь и на смерть не только с турецкой военно-бюрократической кастой, но и с церковным и торгово-ростовщическим засильем греков. Греческий империализм столкнулся с болгарским на почве Македонии.
Болгарский империализм – недавнего происхождения, но тем он воинственнее и азартнее. Болгарская буржуазия выступила поздно и сразу начала работать локтями, чтобы пробить себе дорогу. Болгарские министры получают жалованья тысячу франков в месяц. А в капиталистической Европе есть должности, которые оплачиваются тысячей франков в день. Софийский корреспондент «Times'a», мистер Баучер, располагал такими суммами, о которых софийские властители не могли грезить и во сне. Расширить пределы государства, увеличить число податных единиц, умножить источники обогащения, – вот начала империалистической премудрости, направлявшие политику всех правящих клик в Софии.
Этими же началами – империалистическими, а не национальными – определялась и вся македонская политика Болгарии. Цель была всегда одна: аннексия Македонии. Софийское правительство лишь постольку поддерживало македонцев, поскольку могло таким путем закрепить их за собой, и наоборот: оно без зазрения совести предавало те их интересы, которые могли бы отдалить их от Болгарии. Известный балканский политический деятель и писатель, доктор Х. Раковский, с которым я встретился теперь после двухлетнего промежутка в Бухаресте, сообщил мне, в числе многих других сведений, следующий чрезвычайно красноречивый факт. В 1903 – 1904 г.г. болгарский экзарх хлопотал в Софии об учреждении крестьянского банка в Македонии. Это было после «Ильинденского» восстания{41}, когда в Македонии царил хаос и турецкие помещики готовы были сбывать крестьянам свои поместья за бесценок. Болгарское правительство решительно отвергло проект экзарха и в объяснение привело то соображение, что достигшие известного благосостояния македонские крестьяне сделаются недоступными для болгарской пропаганды. На ту же точку зрения стала и революционная македонская организация, которая – особенно после разгрома восстания – окончательно превратилась из национально-крестьянской организации в орудие империалистических предначертаний софийского правительства.
Эта поразительная борьба, в которой зверство сочеталось с героизмом, закончилась – чем? Предательским договором о разделе Македонии. Вторая балканская война и увенчивающий ее ныне Бухарестский мир довершили этот договор, – и вот теперь Щип и Кочаны, – те два пункта, где болгаро-македонские революционеры своей «предъизвыкателной» (провокационной) тактикой вызвали турецкую резню, послужившую вступлением к первой «освободительной» войне, – эти самые Щип и Кочаны ныне переходят к Сербии!
Сербский империализм оказался совершенно бессильным вести наступление по «нормальной», т.-е. национальной линии: по пути стояла Австро-Венгрия, включившая в свои пределы большую половину сербства. Отсюда устремление Сербии по линии наименьшего сопротивления – в сторону Македонии. Национальные завоевания сербской пропаганды на этом пути оказались совершенно незначительными, но тем более решительными кажутся территориальные завоевания сербского империализма. Сербия включает теперь в свои пределы около полумиллиона македонцев, как она уже включила около полумиллиона албанцев. Головокружительный успех! На самом же деле этот враждебный миллион может оказаться роковым для исторического существования Сербии…
Казалось, что болгарству легче всего сплотиться в одно национальное и государственное целое, так как болгары – те, что за пределами «царства», – находились только под властью пережившей себя турецкой касты, а не под властью Австро-Венгрии, как сербы, или Австро-Венгрии и России, как румыны{42}. Но оказалось не так: именно сербы и румыны, выброшенные великими северными державами из колеи своего естественного развития, наложили руки на болгарство. Х. Раковский не без оснований называет Бухарестский договор первым разделом «балканской Польши».
Относительно новых межевых линий на Балканском полуострове – независимо от того, как долго они продержатся, – приходится, таким образом, установить, что все они прошли по живому телу истощенных, обескровленных, растерзанных наций. Ни одна из этих балканских наций не собрала своих рассыпанных частей. И наоборот: каждое из балканских государств, в том числе и Румыния, включает теперь в свои пределы враждебное ему компактное меньшинство.
Таковы плоды войны, которая поглотила убитыми, искалеченными и умершими от болезней не менее полумиллиона душ. Ни один из коренных вопросов балканского развития не решен.
Экономическое развитие требует таможенной унии, как первого шага к общебалканской федерации. Вместо этого мы видим вражду каждого против всех и всех против каждого. Взаимной враждой дышат балканские государства, и не менее острой враждой пропитаны осколки наций внутри отдельных государств. Надолго исчерпаны материальные ресурсы полуострова, а национально-политические отношения запутаны несравненно больше, чем до войны. Но мало этого: даже и с внешней, чисто-дипломатической стороны балканские отношения остаются неоформленными. Не приведен еще в полную ясность вопрос о сербско-греческой границе, тревожным вопросом остаются взаимные отношения Сербии и Черногории, и угрожающей загадкой висит над полуостровом судьба Фракии.
Бухарестский мир состоит из недомолвок и лжи. Он достойно венчает войну жадности и легкомыслия. Венчая, он не заканчивает ее. Прекратившаяся вследствие полного истощения сил, эта война снова возобновится, как только свежая кровь появится в артериях.
