Из работ съезда мы за недостатком места отметим еще лишь красноречивую шестичасовую (!) речь тов. Коларова,[46] посвященную общему политическому положению Болгарии, очень поучительный доклад Благоева о балканском вопросе с конечным выводом: балканская федеративная республика на основе национальной автономии – и, наконец, энергичную резолюцию протеста против насилия петербургских башибузуков над Финляндией.

Гости уносили с собой из Софии твердое убеждение, что дело социализма находится там в надежных руках.

«Правда» N 15, 1 (14) августа 1910 г.

В Болгарию стоит приехать уже для того одного, чтоб убедиться в относительности наших политических понятий. Формально здесь царит демократия. Суверенитет принадлежит народу, народ избирает парламент на основе всеобщего избирательного права, министерство ответственно перед парламентом за все свои действия. Но если мы вглядимся в государственную механику болгарской демократии, то без труда откроем в ней очень выразительные черты абсолютизма. Когда, три года тому назад^{19}, мне пришлось быть в Софии, у власти стояла демократическая партия, которая в 1908 году пришла на смену стамбулистам.[47] Смена эта произошла таким образом. В народном собрании на 175 депутатов было полтораста стамбулистов и полдюжины демократов. На ближайших выборах, организованных демократическим правительством, стамбулисты были совершенно раздавлены, в парламент не попали даже их шефы. Демократическая партия получает 166 мандатов. Весною 1911 года царь Фердинанд призывает к власти коалиционное министерство из представителей народной и прогрессивно-либеральной (цанковистской) партий.[48] В демократическом народном собрании народняки занимали до этого три места, цанковисты ровным счетом одно. Коалиционное министерство с Гешовым[49] во главе распускает собрание и организует новые выборы, в результате которых в парламент торжественно вступают 80 народняков, 79 цанковистов. От демократического большинства остаются четыре души, почти исключительно бывшие министры. Демократы подверглись той самой участи, какую они, три года перед тем, уготовили стамбулистам, а эти, в свою очередь, повергли в 1903 году в прах вчерашних господ положения – цанковистов. И так далее… Эти парламентские катастрофы представляют собою единственный устойчивый элемент болгарской партийной жизни.

Формально дело обстоит, следовательно, так. Народ выбирает своих депутатов, которые выражают его суверенную волю. Министерство превращает эту волю в действие. Князь, по известной английской формуле, царствует, но не управляет. Однако, если вглядеться сквозь эпидерму демократических форм в живую ткань политической жизни, дело представится в прямо противоположном виде. Князь призывает к власти известную группу, которая, по его мнению, наиболее отвечает потребностям момента. Эта группа неизменно призывает к большинству – путем «демократических» выборов – свою партию. Новое парламентское большинство поддерживает создавшее его министерство, которое, в свою очередь, как мы уже знаем, есть политическая группа, призванная князем к власти. Нетрудно усмотреть в этой государственной механике огромную роль личной воли князя, по отношению к которой конституционно-демократические формы являются не столько ограничением или препоной, сколько гибким и послушным аппаратом. Министерство, ответственное перед парламентом, на самом деле является творцом парламентского большинства. Князь, который царствует, но не управляет, является на деле творцом министерства.

Монархисты чистой воды скажут, что царь только предвосхищает народную волю, т.-е. определяет ее линию путем политического предчувствия и по ней заранее направляет свою политику.

Противники режима скажут наоборот: князь не предвосхищает, а предопределяет народную волю, т.-е. формирует ее по личному своему произволу – при помощи аппарата власти, т.-е. армии чиновников.

Первое объяснение мы, разумеется, совершенно оставляем в стороне. Если бы так легко было предвосхищать народную волю и притом с такой безошибочностью, то к чему тогда вообще сложная механика парламентаризма? Гораздо проще вернуться к тому мистическому «предвосхищению», каким является чистый абсолютизм. Но и второе объяснение совершенно недостаточно. Оно сводит политическую жизнь страны, борьбу и смену партий в течение трех десятилетий или, по крайней мере, двадцатипятилетия царствования Фердинанда к личным причудам и полицейским махинациям. Это, по меньшей мере, невероятно.

На самом деле, борьба и смена политических партий, если попытаться овладеть внутренней закономерностью этого процесса, предстанет пред нами с совершенно другой стороны.

В Болгарии не менее десятка политических партий. Если оставить в стороне социал-демократию, которая здесь расколота на две фракции, то в политической практике всех остальных партий мы тщетно стали бы искать, особенно в последнее десятилетие, принципиальных различий. Причин тому две, и они тесно связаны друг с другом: запоздалость исторического развития Болгарии и слабость дифференциации общества.

Как и все отсталые страны, Болгария не имеет возможности творить новые политические и культурные формы в свободной борьбе внутренних своих сил; она вынуждена ассимилировать те готовые культурные продукты, которые выработала в своем развитии европейская цивилизация. Хотят или не хотят этого те или другие правящие группы, Болгария вынуждена, и притом спешно, строить железные дороги и мосты, перевооружать армию, а значит – делать займы; заводить правильную отчетность, а значит и парламентарные формы; копировать европейские политические программы, содействовать пролетаризации населения, а значит – и вводить социальное законодательство, и проч., и проч.

То же самое во всех других областях. Литература болгарская не имеет традиций и не успела выработать своей внутренней преемственности. Она вынуждена подчинять свое неперебродившее содержание новым и новейшим формам, созданным под совсем другим культурным меридианом.

Разумеется, и развитие старых стран в существе своем, как и в своих формах, объективно обусловлено. Но там историческая обусловленность – внутренняя. Она раскрывается в «свободной» игре национальных сил – классов, партий, групп, лиц, которые из наследственного культурного материала созидают новые и новые формы.

Для стран отсталых чередование политических и культурных форм обусловлено не этой свободной логикой внутреннего развития, а непосредственным внешним давлением, которое применяет самые разнообразные методы: от невесомого идейного воздействия, вырастающего из разницы культурных уровней – до принуждения вооруженной рукой.

Запоздалая страна в своем историческом движении похожа не на корабль, который сам прокладывает себе путь по волнам, а на баржу, которую тащит на буксире пароход. Капитан парохода вынужден проявить свою инициативу в выборе пути, начальник баржи связан по рукам и по ногам.

Министерства Болгарии (а значит и стоящие за ними партии), как бы они не отличались друг от друга по своим программам, традициям и личным качествам, весьма похожи на команду баржи, которую европейский пароход на крепком канате влечет по заранее намеченному пути.

В своих статьях о балканском вопросе, написанных 60 лет тому назад, Маркс предсказывает, что политически расовые влияния России на балканских славян будут чем дальше, тем больше парализоваться неотразимым действием европейской культуры. «Можно утверждать, – говорит он, – что чем больше Сербия и сербская национальность упрочивались, тем больше прямое русское влияние на турецких славян отступало на задний план. Ибо Сербия, чтобы удержать свое самостоятельное положение в качестве „христианского“ государства, вынуждена была заимствовать свои политические учреждения, свои школы, свои научные познания, свои промышленные формы из Западной Европы. Этим объясняется и та аномалия, что Сербия, несмотря на покровительственное господство России, является со времени своей эмансипации конституционной монархией». В еще большей мере сказанное здесь относится к Болгарии.