Иван Кириллович даже рассердился и привстал со стула.
– Если вы не видите связи между нынешним позором и вчерашней «славой», так это потому, что вы воображаете, будто на Балканах все еще кто-то делает политику и отвечает за ее разум. На самом деле политика теперь делается сама собою, как землетрясение. Именно война, та, первая, «освободительная», свела к ничтожной, неглижабельной величине факторы расчета и политического усмотрения. В свои права вошла слепая, нерассуждающая стихия, не добрая стихия пробужденной массовой солидарности, которая уже столько больших дел совершила в истории, а злая стихия, решимость которой есть оборотная сторона тупого отчаяния. Если представление об армии, как о сложном инструменте, который приводится в движение из одного центра, вообще несостоятельно для эпохи войны, то оно прямо противоположно балканской действительности, где армия растворена в вооруженном народе. Эта армия, т.-е. то обстоятельство, что работник, оторванный от пашни или мастерской, девять месяцев стоит под ружьем, дуло которого не успевает остывать от выстрелов, самый факт этот является теперь главной движущей силой событий, их безумия и их позора. Когда собирали армию из безусых юнцов, бородатых отцов и белоусых старцев, то полагали, что война продлится три-четыре месяца, каков бы ни был ее ход. «Европа остановит, Европа не допустит затяжной войны». Но вот прошло уже девять бесконечных месяцев, а балканская армия все еще под ружьем. Три четверти года взрослое мужское население – все целиком – оторвано от своих «куч» и производительного труда. Связывать эту массу вчерашних селяков воедино голой дисциплиной в течение девяти месяцев, разумеется, совершенно невозможно, – тут необходима глубокая уверенность самой армии в том, что иначе нельзя, что разоружение грозит полной гибелью. Первые месяцы внутренняя связь давалась армии энергией натиска на Турцию, на векового врага. С началом мирных переговоров связь поддерживалась уверенностью, что демобилизация начнется завтра, на днях. Потом оказалось, что нужно доделать войну и взять Адрианополь, прежде чем разоружиться и разойтись по домам. Одно вытекало из другого, и хотя нетерпение солдат росло, но это нетерпение не разлагало армию; наоборот, оно становилось источником ее «воли к действию» при страшном истощении физических сил. Но постепенно на передний план выдвигаются внутренние трения между союзниками. Адрианополь пал, война закончена, но армии не распускаются. Началась самая критическая эпоха. Балканские правительства сами не верят в междоусобную войну и не хотят ее, но боятся друг друга и не решаются приступить к разоружению. Страх за добычу требовал сохранения армии в полной боевой готовности. Удерживать же всех работников под ружьем можно было, только пропитывая их сознание ненавистью к виновникам новой затяжки. И вот болгарским солдатам говорят, что они могли бы разойтись по домам, если бы не сербы, которые нарушают заключенный договор и хотят растерзать Македонию, освобожденную такой страшной ценой. Сербской армии говорят, что болгары хотят отнять все, завоеванное сербской кровью, и отбросить сербов от Эгейского моря, как Австрия отрезала их от Адриатики. Истекающие кровью армии загнаны в тупик: путь к очагам и семьям лежит через трупы вчерашних союзников… Такова логика событий. Сперва собирали армию для войны, – потом война оказалась единственным средством удержать в связи армию: вот вам краткая формула превращения «освободительной» войны в «позорную». Преображением нетерпеливой тяги селяка к дому в ненависть ко вчерашнему собрату по оружию занималось офицерство, которое само, со своим новым самочувствием, есть продукт первой, победоносной, войны. Вино побед над Турцией слишком сильно ударило им в голову. Нанеся жестокие поражения военному режиму, внутренно прогнившему, люди уверовали в возможность все и всякие узлы разрубать мечом. А запутанных узлов на Балканах не счесть… Таможенная уния, федерация, демократия, союзный общебалканский парламент, – какие все это жалкие слова рядом с неопровержимым аргументом штыка. Воевали с турками, чтоб «освободить» христиан, истребляли мирных турок и албанцев, чтоб исправить этнографическую статистику народонаселения, потом стали истреблять друг друга, чтобы – «довести дело до конца». Дипломаты, т.-е., прежде всего, Сазонов, секундируемый Милюковым, изыскивали формулы для приступа к арбитражу, а у балканских министров все больше исчезала почва под ногами, ибо невелика власть штатских стариков над народом, который живет в поле под ружьем. И случилось то, что должно было случиться: ружья начали стрелять прежде, чем дипломаты нашли свои формулы. Какой же вам еще внутренней связи, кроме этой? Открылась война глупой жадности и трусливой растерянности, война без объявления войны, с сохранением в первые дни дипломатических отношений. Роль прожженного авантюриста Савова и других мясников и подрядчиков патриотизма я оставляю в данном случае совершенно в стороне, ибо тут перед нами не случайность, не недоразумение, не плод личной интриги, а закономерный результат всей политики балканских династий, европейской дипломатии и – и славянофильствующего русского либерализма, поскольку и «он пахал» на балканской ниве.
– Что вы речь свою опять сведете к славянофильству, в этом я не сомневался. Для вас ведь кажется, вся история существует только на тот предмет, чтобы демонстрировать иллюзорность, реакционность и вредоносность славянофильства, которое – к слову сказать – только и может дать нам, русским, серьезную идейную основу для нашей балканской политики… Но как бы на этот счет ни обстояло дело, однако же, вы почему-то совершенно обошли главное и неопровержимое мое соображение: несмотря на все последующие события, балканская война принесла плоды, которых история уже не сотрет: Македония и Старая Сербия останутся свободными. И один этот факт лучше всего свидетельствует против вас и – да, я повторяю это слово – против вашего доктринерства.
– «Свободными»! А кому, позвольте спросить, македонцы предъявят счет издержкам по их «освобождению»? И точно ли эти издержки окупились? Как легко люди оперируют словами, а не живыми понятиями, когда дело касается не их самих! Вы вот, Иван Кириллович, выражаетесь, что мир не есть самоцель и прочее, а сами изволите уши в сырую погоду затыкать ватою. «Свободными»! Имеете ли вы представление о том, во что превратились области, бывшие театром военных действий? Ведь по всем этим местам прошел страшный смерч, который снес, сломал, исковеркал, испепелил все, что было создано трудом человека, исковеркал и смял самого человека, смертельно подкосил новое поколение, вплоть до грудных младенцев и даже далее, до плода во чреве матери. Турки, убегая, жгли и резали. Местные христиане, где имели перевес, при приближении союзнических армий жгли и резали. Солдаты добивали раненых, поедали и уносили все, что могли. Четники по их пятам грабили, насиловали, поджигали. И, наконец, вместе с армией передвигались «по освобожденной» земле эпидемии тифа и холеры. Вы спрашивали себя, где балканские правительства берут средства на ведение войны? При открытии военных действий я был в Белграде и в Софии и о финансовой стороне дела говорил с тремя наиболее компетентными лицами: с министром финансов Лаза Пачу в Белграде, с бывшим министром финансов Ляпчевым и с нынешним Тодоровым в Софии. Все трое, они – чему не приходится удивляться – о состоянии своих казначейств говорили чрезвычайно оптимистически, утверждали, что денег у них на военные расходы хватит на полгода наверняка. Вы понимаете, что они не преуменьшали, и если говорили о шести месяцах, то, надо думать, считали себя обеспеченными месяца на три. Ляпчев определял военные расходы в 5 франков на солдата в день. При армии в 500 тысяч душ это составит 2 1/2 миллиона франков в день, или 75 миллионов в месяц. С начала балканской мобилизации прошло уже около десяти месяцев. За это время Болгария должна была израсходовать свыше 700 миллионов франков. Откуда у нее такие средства? Подспудные займы? Возможно. Но не на такую же сумму: исподтишка сотен миллионов не займешь! А дело-то в том, что эти пять франков, представляющие близкую к действительности цифру издержек на солдата, вовсе не падают целиком на болгарскую казну. Значительную часть расходов – во многих случаях значительнейшую – несет население «освобожденных» провинций. В течение девяти месяцев на Балканах действовал принцип, столь широко применявшийся в XVII столетии во время тридцатилетней войны: «Война сама себя питает». Возведенное в систему мародерство играет никак не меньшую роль, чем интендантская служба. При этом каждая статья потребления армии падает на население удвоенной, утроенной и даже удесятеренной тяжестью. При организованной службе тыла каждый фунт доставленного мяса выполняет в среднем ту роль, какая ему полагается. При господстве же принципов эпохи германского императора Фердинанда II картина усложняется: чтобы добыть фунт мяса, сплошь да рядом убивают быка; чтобы погреться, разбирают забор или поджигают дом. По болгарским и сербским газетам вы, конечно, не можете составить себе представления о том, как это выглядит. Столь же мало сообщит вам на этот счет русская славянофильская печать. Самое лучшее – возьмите в руки историю тридцатилетней войны: там вы ближе познакомитесь с этой системой и ее хозяйственно-культурными последствиями. Некоторые историки считают, что население Германии за время 1618 – 1648 г.г. пало с 16 миллионов до 4 миллионов душ. Работа взаимоистребления доделывалась эпидемиями. Страна превратилась в пустыню. Голодные, полубезумные люди питались трупами. Конечно, балканская война длится пока что меньше года. Но зато здесь сражаются народы, а не отряды наемников. Зато здесь действуют скорострельные ружья, пулеметы, новая артиллерия. Машинно-фабричная война за месяц дает столько разрушения, сколько старая, ремесленная, давала за год… Корреспондент «России» – газеты не сентиментальной – писал вскоре после падения Адрианополя, что должно пройти не менее 20 лет, прежде чем население Македонии достигнет того материального положения, какое было до начала войны. А каждый дальнейший месяц военного напряжения увеличивал этот срок на годы. Теперешний период – самый страшный по своим хозяйственным результатам, ибо турки и албанцы выключены из кровавой игры, а разоряют и истребляют друг друга те самые славяне и христиане, которые должны были явиться носителями хозяйственного и культурного возрождения края. Все те жестокости и зверства, которые победоносная солдатчина обрушивала на головы турок и албанцев при возмутительном укрывательстве со стороны большей части русской печати, вызывают запоздалое негодование наших славянофилов теперь, когда болгары и сербы применяют те же самые «методы» друг против друга, превращая в зачумленные кладбища те области, из-за которых воюют. Говорить об «освобождении» Македонии, опустошенной, разоренной, насквозь зараженной, значит – издеваться над действительностью или – над собою. На наших глазах прекрасный полуостров, богато одаренный природой, сделавший за последние десятилетия крупные культурные завоевания, огнем и железом отбрасывается назад, в эпоху темного, голодного и жестокого варварства. Гибнут все культурные накопления, прахом идет работа отцов, дедов и прадедов, пустеют города, выгорают села, и этому бешенству разрушения все еще не видно конца… Лицом к лицу с такими рецидивами варварства, трудно поверить, будто «человек» звучит гордо. Но «доктринерам» остается, по крайней мере, одно, и немалое, утешение, они могут со спокойной совестью сказать: «Ни делом, ни словом, ни помышлением не повинны мы в крови сей».
